Один за всех - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 3

Степа хмурится. Поднимает лозу-указку и легонько взмахивает ею над спиной брата. Ударит сейчас Варфушку гибкая, хлесткая ивовая лоза. Вдруг скрещиваются глаза братьев. Черные Степины и синие, как глубь озера, Варфоломея.

— Не тронь, не тронь! — без слов шепчут синие черным, — нешто я повинен?

И опускается, как плеть, смуглая от загара рука Степана. Варфушка стоит, поникший, грустный.

— Рцы да аз… рцы да аз… — лепечет он в смятении.

Вдруг суета около. Легкий крик испуга.

— Идет! Сюда идет, учитель-дьяк сюда сейчас пожалует! — срывается с детских губок, и вся толпа ребятишек устремляется навстречу быстро шагающему по поляне человеку, не то монаху, не то дьячку в темном подряснике с крохотной косицей жидких волос, с хлестким прутом в руке.

— Ин, они где, чадушки нерадивые; ин, они заместо книжного мудрствования действами какими забавляются, — певуче, вкрадчивым голосом, но с сердитым мельканием гневных огоньков в глазах, затянул человек в подряснике. Это учитель-дьячок одной из подгородних сельских церквей, расположенных близ Ростова, в полуверсте от усадьбы боярина Кирилла.

— Нешто для баловства, для утехи врага рода человеческого настало для вас Божие утро? — уже совсем гневно крикнул он и, как стадо быстрых барашков, погнал детей к небольшой, белевшейся близ сельской церковки, избе, где он учительствовал, преподавая детям грамоту.

В то время, в XIII веке, мало было школ на Руси. Заведовало обучением грамотности духовенство. Епископом Ростовским был тогда Прохор «благочестивый», «учительный», как о нем говорит история; под его руководством шло дело обучения грамотности и назначение руководителей — учителей в Ростовской земле. Дьячок Назарий из соседнего сельца близ усадьбы Иванчиных учит ребят-подростков из ближних усадеб и сел, что расположены подальше от города.

Дьячок Назарий вошел в избу. Вошли за ним и мальчики. Робко, стараясь не стучать, расселись, кто на скамье, кто на сидельце, крытом скромным половошником, кто прямо на полу, поджав ноги. У всех серьезные, чуть испуганные лица. Один Степа спокоен. Он — грамотей, гордость школы и учителя. Как свои десять пальцев на руках, зиает он грамоту. И псалтирь, и Четьи Минеи, и житие кого хошь из святых прочтет. Учитель им за это не налюбуется, родителям хвалит, батюшке-священнику, всем кто ни зайдет.

— Степан, сын Ростовского боярина, куды на грамоту дюж!

Горд похвалами его строгий, смуглый, красивый Степа.

И Петруша маленький не очень отстает от брата. Шесть лет мальчику, а читает бойко. Голосок, как колокольчик, звенит, звенит…

— Аз, буки, веди, глаголь, добро…

— Ладно, паренек, добро…

Гладит морщинистая рука Назария белокурую головку.

— Ладно, желанненький… Так. Так.

— Ты, Варфоломей. Зачинай, отрок; твой черед!

Поднялся Варфушка со скамьи. Побледнела золотистая от загара, нежная кожица на лице. Синие, как глубина озер, глаза вскинулись на раскрытую страницу книги.

О, какая тяжелая, толстая книга! Это псалтирь… Какие пестрые, непонятные строки, хитросплетенные строки с дивно неведомыми буквами… Кто поможет ему, Варфушке, разобраться в них? Господь Всесильный, сколько их здесь поналеплено! Аз, буки, земля, веди, рцы, глаголь, червь, — все слилось, все смешалось. Вовек не разобрать ему, Варфушке, хитросплетенных строк.

Лицо ребенка еще белеет. Остаток румянца сбегает со щек. Последнее розовое пятнышко исчезло.

— Господи, Господи!

Темнеют испуганно синие очи…

— Господи, срам-то какой!

Тихо посмеиваются в избе мальчики, хихикают, шепчутся.

— Блажной этот Варфушка, прости Господи! Ровно дубиной ему память отшибло. Намедни еще учил, а нынче ни в зуб толкнуть…

И жжет сильнее от этого шепота и без того жгучий стыд Варфоломея. Стыд до боли, до головокружения. Вот, даже в глазах зарябило от напряженного желания понять буквы, но все напрасно.

В голове пусто сейчас. Ни памяти, ни образов того, что учил накануне.

Ах, горе, горе!..

Напрягает все умственные силенки ребенок. Хватается, как утопающий за соломинку, за первую букву.

— Глаголь! — срывается тихо, как стон, с побледневших губок.

— Врешь! Рцы это! Несмысленыш этакий! Доколе тебе твердить? — гневно кричит, потерявший всякое терпение с ним, учитель. — Становись на колени, протяни руку.

Покорно опускается на колени маленькая фигурка, протягивается розовою ладонью кверху загорелая рука.

— Раз!

Хлесткий удар плетки падает на розовую ладонь. Боль мгновенная, но острая, как обжог горячим.

— Два…

Новый удар.

— Три!

Еще… и еще!

Назарий всегда так наказывает нерадивых. Всех без исключения. Так уж заведено издавна. «Лоза не причинит вреда, а прибавит радения», — так твердили на Руси в старину, и учителя без «лозы» учить не умели и недоумевали, как без нее обойтись в ученье.

— Ступай! Ужо завтра читать мне все без запинки, — говорит строго дьячок, а глаза обегают, помимо воли, печальные синие Варфушкины глазенки. Жаль старому дьяку Варфушки. Чем он виноват, мальчик, что такой беспонятный?

А синие глаза мальчика полны слез. Точно росинки, алмазы яркие в них загораются и крупными градинами сыплются по щекам.

— «Срам-то какой! Опять, опять наказан!» — вихрем бьется в мозгу горячая и больная обидою мысль.

Не помнит, как кончен урок, Варфушка, как распустил по домам всех учитель.

Идут трое в отцовскую усадьбу: Степа, Петруша и бледный, заплаканный Варфоломей.

Над ними веселое солнце. Синяя гладь далеких стремнин. Кругом зелень и ласковое веяние мая.

Степан шагает быстро, как взрослый, хотя ему только двенадцать лет. Идет, хмурится и говорит:

— Опять осрамил нас с братом! Отцу скажу. Пущай тебя накажет. Мало досталось. Ленивый ты!

Петруша шепчет с другой стороны:

— Варфушка, не слушай его… Он шутит… Мы с тобой, Варфушка, вдвоем ужо псалтирь почитаем, у тяти возьмем. Право, милый… родненький, не плачь… Одолеешь… Ужо похвалит учитель, сам увидишь, ужо…

Милое, добренькое Петрушино личико, в белокуренькой рамке кудрей, жмется к плечу Варфушки. Младенческая ручонка закидывается на плечо брата.

— Не плачь, Варфуша, не плачь! — повторяет он и целует брата в щеку, поднявшись на цыпочки.

Быстро высыхают слезы Варфоломея от этой детской ласки. Весна воцаряется в сердце, проясняется взор, глубокий, как озеро, и, как оно, синий, синий…

Степан сердито пожимает плечами, отворачивает строгое смуглое лицо и еще быстрее направляется к дому.

III

— МАТУШКА, родименькая, любимая! Што ж это такое? Голубушка моя, матушка!

Полны отчаяния синие глаза Варфуши. Дрожит, ломается и гнется звонкий голосок. Слезы — крупные алмазные горошины — застыли в печальном сиянии взора.

Маленькие загорелые руки обвивают шею женщины. Тонкое, стройное, загаром опаленное тельце жмется к груди родимой.

— Матушка! Матушка!

— Что, желанненький, что, Господень любимчик? Что, Варфушка, душенька ангельская?

Тревожно лицо боярыни Марии, молодое светлое, пригожее лицо.

Глаза — та же небесная синь, что и у сына. Кротость, мягкость, чистота сердечная сплели в них венок.

Одета боярыня очень скромно. Летник из простой камки, будто и не боярский, кика, чуть тронута мелким жемчугом по вишневому шелку. Ни запястий, ни запон дорогих. Подвески в ушах простенькие — бедная мещанка, либо крестьянка не позарится на них. Зато душа боярыни Марии — целый ларь драгоценностей: в нем схоронены жажда дать счастье и любовь ближним, огонь чарующего света, изливающего окрест ласку и добро, надежда на грядущее блаженство людей, ликующая радость, благодарение Создателю за все существующее. Красота души боярыни отражается во всех чертах ее: свет внутренний сияет из глаз, из кроткой улыбки, со всего лица.