58 1/2 : Записки лагерного придурка - Фрид Валерий Семенович - Страница 22

V. Красная Пресня. Места революционных боев

К Концу мая «церковь» стали энергично разгружать. Каждый день увозили несколько партий, человек по тридцать — сколько удавалось запихнуть в воронок. Известно было, что сейчас повезут в пересыльную тюрьму на Красной Пресне, а оттуда этапом в лагерь. Мы надеялись попасть все вместе, но не тут-то было: гулаговское начальство не любило, чтоб однодельцы оказывались в одном лагере. Боялись, похоже, что «из искры возгорится пламя» и антисоветчики продолжат свою контрреволюционную деятельность в лагерях. Но антисоветчики-то были липовые, а «деятельности» не было вообще. Чекисты сами придумывали себе страхи — как героиня Корнея Чуковского: «Дали Мурочке тетрадь, стала Мура рисовать… Нарисовала чудище и заплакала: «Это бяка-закаляка рогатая, я ее боюсь!»

Ну, хорошо, нашу «группу» легко было разослать по разным лагерям: всего четырнадцать человек. А вот с настоящими однодельцами — бандеровцами, власовцами, литовскими «бандитами», т. е. партизанами-националистами — с теми было посложней, на всех отдельных лагерей не напасешься… Короче говоря, всех нас увезли из Бутырок порознь, и снова встретиться нам пришлось очень нескоро.

Воронок, в котором ехал я, на этот раз был не купейный, а общий и набит до отказа. Пассажиры стояли, притиснувшись друг к дружке, и слушали поучения доцента Каменецкого. Где, кого и чему он учил до ареста, я забыл, но эту его лекцию помню наизусть:

— Товарищи, — вещал он, — сейчас нас привезут на Красную Пресню. Там мы, возможно, встретимся с уголовниками и, возможно, их будет много. Но ведь они все трусы, это всем известно! Если дать им организованный отпор, они ничего не посмеют сделать! Давайте держаться так: один за всех, все за одного!

Путешествие было не очень долгим. На Красной Пресне нас высадили и велели ждать на дворе. Новоприбывшие — кучек пять-шесть — сидели на земле в разных углах тюремного двора.

Подъехал еще один воронок, и из него с веселыми криками вывалилась очередная партия. Даже я, с небольшим моим опытом, определил сразу: это Индия. Еще в «церкви» Петька Якир объяснил нам, что Индией называется камера или барак, где держат одних блатных. От нечего делать они режутся в стос — штосс пушкинских времен — самодельными картами. За неимением денег, играют на одежду. Проигравшиеся сидят голые «как индейцы» — отсюда название «Индия». Такая камера имелась и в Бутырках и вот, ее обитателей привезли и посадили на землю рядом с нами. Едва надзиратель отошел, оголодалые индейцы кинулись к нам:

— Сейчас похаваем! — радовались они: у всех фраеров были узелки, набитые, как надеялись воры, продуктами. — Давай, мужик, показывай — чего у тебя там?

Молодой вор схватился за мой рюкзачок, но я держал крепко — помнил, как мы управлялись с блатными в «церкви», под предводительством Ивана Викторовича. Сказал:

— Ничего нет.

— Думаешь, твое шмотье нужно? Да на хуй оно мне усралось!.. Бациллу давай, сладкое дело[24]!

Он потянул рюкзак к себе, я к себе. Тогда он несильно стукнул меня по морде, а я в ответ лягнул его ногой — так удачно, что ворёнок завалился на спину. Доцент Каменецкий и остальные, замерев от страха, наблюдали за этим поединком, довольно нелепым: драться, сидя на земле, очень неудобно.

Заметив непорядок, подбежал вертухай:

— Почему драка?

— Сами разберемся, — сказал я. Не хотелось уподобляться рыжему Женьке, просить у них защиты.

Надзиратель удалился, а мой противник зашипел:

— Ну, сукавидло, тебе не жить! Попадешь со мной в краснуху — удавлю! В рот меня ебать!

— Видали мы таких! — ответил я. Хотя таких — во всяком случае, в таких количествах — не видал и даже не все понял из его грозной речи. Потом уже узнал, что «сукавидло» это композиция из двух ругательств, «сука» и «повидло дешевое», а «краснуха» это товарный вагон, теплушка.

Разговор наш был недолгим: Индию подняли и куда-то увели. Тогда вернулся дар речи и к Каменецкому:

— Очень правильно, Валерий! Вы молодец, только так и надо.

А Саша Стотик — одноделец моего однокамерника Володи Матвеева — обнимал меня за плечи и причитал:

— Pobre chico! Pobre chico!

Это я понимал. «Побре чико» — по испански «бедное дитя». Ребята с факультета международных отношений очень гордились своим испанским языком. Кстати, это от Стотика я узнал, что любимая с детства романтическая «Кукарача» — просто похабные мексиканские частушки…

Я не стал выяснять отношений, интересоваться, почему не сработал лозунг «один за всех…» и т. д. Тем более, что и нас вскоре завели в корпус и определили в одну из пустующих камер.

Там было чисто и просторно. Но недолго мы радовались. Только-только стали обживать новую квартиру, вольготно разместились на двухэтажных сплошных нарах — я на втором этаже, в углу, — как снова лязгнул замок, дверь распахнулась, и в камеру ворвалась волчья стая: наши недавние соседи-индейцы. Вожак — невысокий, золотозубый, в отобранной у кого-то велюровой шляпе — огляделся и бросился назад к двери, забарабанил кулаками:

— Начальник! Куда ты меня привел? Здесь, блядь, одни фашисты! Я их давить буду!

— Дави их, Лёха! — отозвался из-за двери веселый голос.

Так я узнал, что мы не просто контрики, но и фашисты. Скоро узналась и кличка «старшего блатного» — Лёха с рыжими фиксами. А еще немного погодя ясно стало, какие интересные отношения связывают воров с тюремной администрацией. Но буду рассказывать по порядку.

Лёха взвыл по волчьи и стал бегать взад-назад по проходу между нарами.

— Фашисты! Контрики!.. Вот кого я ненавижу! — выкрикивал он, задыхаясь от ярости. На губах — честное слово! — выступила бешеная пена. — Нет жизни, блядь! Всю дорогу через них терплю!

Его хриплый баритон взвивался все выше, до истерических альтовых высот. Остальные воры бегали за ним, успокаивали:

— Брось, Лёха! Не надо! Не психуй!

Но он не унимался. Продолжая симулировать истерику, оторвал от нар узкую доску, заорал:

— Кто там на дворе заедался?! Где очкастый?

Я придвинулся к краю нар — без особой охоты. Но держа фасон, сказал спокойно:

— Я, что ли?

Шарах!!! Лёха со всего размаху двинул доской — но не по мне, а рядом, по нарам. Тут я окончательно убедился, что это спектакль — наверняка не в первый раз разыгранный и целью имеющий навести ужас на фраеров, подавить в зародыше волю к сопротивлению. Сработало. Камера затихла в ожидании дальнейших неприятностей. Никто не вступал в дискуссию.

И воры приступили к главному делу. Расползлись по нижним и верхним нарам, стали потрошить узлы, чемоданы и вещмешки, забирая еду и что получше из барахла. У них ведь были налажены деловые контакты с тюремным начальством. Через одноглазового нарядчика — заключенного, но не «фашиста» и не блатного, а бытовика — скорей всего, проворовавшегося снабженца — все, отнятое у фраеров, уплывало за зону в обмен на водку и на курево.

Поэтому-то блатных перебрасывали из камеры в камеру, расширяя, так сказать, фронт работ. Прибывали из Бутырок новые партии «чертей», и «люди» пускали их в казачий стос[25].

Дошла очередь и до меня. На этот раз мной занялся один из самых авторитетных воров — Петро Антипов, который, как сообщили его коллеги, «по воле хлябал за дважды героя», т. е., носил украденные где-то Золотые Звезды и ордена Ленина, выдавая себя за дважды Героя Советского Союза.

Он подсел ко мне, спросил миролюбиво:

— У тебя, правда, ничего нет?.. Ну, ладно… А ты кто? Студент?

Я ему рассказал кто я, где учился, за что сижу. Петро выслушал с интересом, посоветовал:

— Вообще-то, не лезь на рога. Лучше держись с нами.

Ко мне в рюкзачок он не заглянул. А мои сокамерники безропотно позволяли копаться в своих пожитках. Один попробовал было протестовать — Эмиль Руснак, красивый молдованин, по делу — шпион румынских королевских войск. Но получив в глаз, смирился и он. Вся операция заняла не больше часа. После этого воров от нас перевели — наверно, на следующий объект, в соседнюю камеру.