Терновая крепость - Фекете Иштван - Страница 44

— Сначала займемся постелями. Пошли за сеном.

— Дядя Герге, вы уже были здесь? — спросил Дюла, заметив свежие следы.

— Был.

У стога Плотовщик понял, зачем ходил сюда Матула. Под небольшую копну сена были подсунуты две свежевырубленные жерди.

— Иди, берись поудобнее и поднимем.

Плотовщик обрадовался, что они сразу отнесут все сено, однако рукам его не очень понравилась эта затея.

— Ну как, донесешь? — спросил, отдуваясь, шедший впереди Матула.

Если недолго нести, то да.

А мы можем и передохнуть. Скажи, когда устанешь.

Но Дюла не сказал, и усталость его прошла как раз в тот момент, когда они опустили сено на землю. Потом дядя Герге обмел в углах хижины паутину и выгнал наружу несколько ос.

— Только вас еще тут не хватало! — проворчал он.

Однако осы не сразу смирились с выселением и сделали еще несколько попыток вернуться в дом.

— Любят они гнездиться в камышовых крышах, — сказал Матула, выгоняя их. — А мне так не по душе, чтобы они тут обитали, черт бы их побрал! Вы с Белой как ляжете? Рядом?

Хорошо бы рядом.

Тогда клади больше сена, не жалей!

Внутренность хижины вновь начала приобретать жилой вид. Потели получились пышные, почти в метр высотой. Привести в порядок было уже детской забавой.

По всей хижине распространился приятный аромат свежего сена, ружье висело на гвозде, на стене, на другом гвозде, в углу — дождевик Дюлы, шляпа и сумка Матулы.

— Ну, а посуду и стол мы отчистим у ручья.

Серка с неудовольствием взирал на все эти приготовления. Он то дело садился и начинал чесаться. Матула вынес из хижины и кол с цепью для собаки.

— Теперь твое место здесь будет, — проговорил он и вбил кол землю у южной стены хижины. — Внутри нам троим еще места хватит. Будет непогода, так впустим тебя, не бойся.

Серка покрутился около кола, обнюхал все вокруг и, поняв, что хозяин не намерен его сейчас привязывать, спокойно улегся тут же. сейчас, очевидно, кол представлялся ему чуть ли не товарищем: другое дело, когда ему на шее застегивали закрепленную на колу цепь: тогда уже они командовали им, а это Серка не любил.

Матула тем временем выставил на доску посуду, и они с Дюлой (разумеется, в сопровождении Серки) направились со всей «кухней» на берег.

— Чего я не люблю делать, так это мыть посуду. Пошли туда, подальше: там песок.

Когда они опустили доску на берег, Дюла потянулся за висящим у него на шее биноклем.

— Взгляну-ка, сидит ли орел на дереве?

Орлан восседал на своем месте, спокойно и величественно, хотя и сейчас нет-нет да слышалось карканье ворон.

— Он там, дядя Герге. А вот ворон, я не вижу, хотя и слышу их карканье.

— Он бросил им остаток добычи — вот они и дерутся из-за нее между собой.

— Вы сказали, дядя Герге, что лисы в это время шелудивые. А почему?

— Сказал я это потому, что видел нескольких дохлых да и сам подстрелил парочку. У них чесотка, и они немилосердно чешутся. Некоторые даже подыхают.

— От боли?

— Когда овцы заболевают чесоткой, то пастух лечит их мазью, а бедную лису лечить некому. Вот она и чешется, раздирает на себе шкуру. Шерсть выпадает, раны гноятся, покрывают все тело, и животное погибает. А если кое-как и протянет лето, то с наступлением зимы ей все равно конец: ведь шубы-то на ней почти нет.

— А орел не может заразиться?

— Кажись, нет. Хотя я слыхал, что и у птиц есть своя парша. Но пока я среди них шелудивых не видел, а ведь некоторые птицы питаются только падалью.

И орлан-белохвост тоже?

И он. И коршун тоже. А вот соколы, пустельги, ястребы да и совы промышляют только живой добычей. Цапли же, например, не брезгают дохлой рыбой, впрочем, и синицы. тоже, особенно с голодухи зимой. Только вот что, Дюла: голыми руками ты доску не отчистишь. Наломай сухих камышин, посыпь на доску песок, а потом уж три.

Дюла последовал этому совету и не без удивления заметил, как коричневый цвет знаменитой доски стал на глазах светлеть.

— Н-да, ну и грязная же она была! — произнес он наконец, когда доска уже сияла белизной.

— Она была жирной, — поправил его Матула. — Грязь ведь совсем другое дело. Это тоже вроде как бы кожная болезнь.

— Значит, грязная была! — повторил Плотовщик, решивший не сдавать своих позиций, как бы Матула ни возражал.

Но Матула и не возражал.

— Может, и так, — согласился он. — Для меня она была хороша. Но если ты, к примеру, каждый день готов ее оттирать, так на здоровье.

— Этого мне не хватало! — передернул плечами Дюла. — Что за беда, если она будет немного жирной.

Матула ничего не ответил, только улыбнулся и продолжал старательно чистить кастрюлю.

— А котелок мы забыли взять почистить, дядя Герге.

— Да и не к чему. Он и так хорош. Вскипятим в нем воду, сполоснем — вот и ладно! Это даже не плохо, когда в котелке остается привкус. В некоторых корчмах котлы никогда не чистят — в них всегда тушится мясо.

Дюла молчал — ему не улыбалась перспектива каждый день мыть и чистить посуду.

«С Матулой нужно держать ухо востро, — подумал он, — старик знает, что и почему он делает».

Немного погодя они погрузили на доску перемытую и вычищенную посуду и направились к хижине.

— Оставим посуду на столе сохнуть, — сказал Матула, — а потом я ее уберу. А сейчас я, пожалуй, пройдусь граблями вокруг хижины; ты же сходи пока за рыбой — тащи одну из нашего садка. А потом пойдем и посмотрим Терновую крепость. Как вернемся, еще поудим рыбу, если нам покажется мало, и тогда поужинаем. Спать ляжем пораньше, потому как к четырем часам к мосту уже подъедет телега.

— Бегу, дядя Герге, бегу!

— Куда?

— Как — куда? За рыбой.

— Ну чего ты суетишься? И вообще какой смысл спешить рыбачить? Ведь если рыба прожорлива, клев будет; нет — сиди сколько хочешь на берегу, хоть на голове ходи, а рыба ловиться не будет.

— Я хотел сказать, дядя Герге, что сейчас сделаю то, что вы велели.

— Да это мне и без слов понятно. Возьми-ка с собой ружье и, коли вновь появится коршун, бей по нему спокойно.

Но коршун, видимо занятый другим делом, не появлялся. А может, он просто решил, что тут опасно, ведь здесь в него стреляют; и до тех пор, пока из его памяти не сотрется странный, громоподобный звук, он, пожалуй, больше не станет сюда летать.

Ружье лежало раскрытое рядом с Плотовщиком на берегу, потому что он хорошо усвоил: заряженное оружие — всегда опасно, и пусть уж лучше он упустит дичь и не выстрелит по ней, чем ружье случайно выпалит один раз и всадит дробь в человека. Если понадобится, зарядить можно в один момент, но незачем лежать тут заряженному ружью, подобно луку с натянутой тетивой, или гранате с выдернутой чекой — бросок, и она взорвется.

Дюла хотел оставаться спокойным, и он действительно был спокоен, потому что при каждом поспешном или нервозном движении у него в ушах звучал голос его наставника:

«Не суетись!»

И Плотовщик подсознательно все яснее понимал, что и рыбная ловля, и охота, и сопряженные с ними острая борьба и расчетливость приносят куда больше радости, а также успеха, если держать себя в руках и не суетиться без толку. В конце концов, хотя нервы у Дюлы и напряглись до предела, все его движения стали четкими и соразмеренными с необходимостью. Он и сам не замечал, насколько его поведение и движения соответствовали тому, что происходило вокруг него.

Камыши гнулись ровно настолько, насколько было можно, чтобы их не сломал ветер; число яичек соответствовало прочности гнезда, деревья во время грозы пригибались к земле так, чтобы ветер, подобно бурному потоку, мог проноситься между листьями, и только старые сухие ветви с упрямой обреченностью стояли против ветра и с треском ломались, подчиняясь законам природы.

Дюла, возможно, и не осознал еще до конца, но чувствовал естественную, как сама природа, справедливость предупреждения Матулы: «Не суетись!»

Все, что неестественно, что противоречит природе, здесь не годится, мстит за себя: уплывет упущенная рыба, даст промах поспешный выстрел, запутается леска удочки, вздуются на ладонях пузыри, обгорит на солнце кожа.