Терновая крепость - Фекете Иштван - Страница 43

— Спокойной ночи, мама Пири, — шептал Плотовщик, проснувшись именно в этот момент (он уже несколько минут сладко спал).

Матула же, по-видимому, не видел снов, или, во всяком случае, не имел желания их рассказывать — на рассвете он исчезал, как вчерашний дым костра, и Дюле в голову не приходило расспрашивать старика, что он делал, что видел и что слышал.

«Сам расскажет, если захочет», — подумал как-то Дюла, и Матула действительно рассказывал ему то, что, по его мнению, стоило рассказать. Зато рассказы его были цельными и содержательными, как пшеничное зерно, освобожденное от половы и обсевков.

И если Плотовщик ходил куда-нибудь один, Матула никогда не допрашивал его, где он был и что делал.

«Сам расскажет, если захочет», — думал он, и мальчик рассказывал ему, а старик так ловко кроил и сокращал этот рассказ, что короче он уже и быть не мог. Одним-двумя вопросами он отсекал все его побочные ответвления, и мальчик сам чувствовал, что в мертвых побегах и впрямь нет никакой нужды. Матула прямо шел к дереву, которое намеревался срубить, а не кружил по лесу. Плотовщик выглядел рядом с Матулой заблудившимся ягненком. И хотя Дюла постепенно стал видеть все глазами старика и слышать его ушами он все же чувствовал, что такой самостоятельности у него еще никогда не было. И мальчик, порою неосознанно, наслаждался незрелыми еще плодами этой самостоятельности.

«У тебя есть голова на плечах — пользуйся ею! — говорил дядя Иштван и добавлял: — Если ты расшибешь себе лоб, что ж, ведь это твой лоб».

И так оно и было!

Тут нельзя было исправлять, вторым ответом улучшать первый. Тут все время шел экзамен, и державший либо его выдерживал, либо нет. Впрочем, переэкзаменовок было сколько угодно, и по одному и тому же предмету можно было провалиться неоднократно.

Нет, Плотовщик не испытывал никакой обиды из-за того, что Матула ушел, ничего не сказав. Ему даже было приятно, что после вчерашних испытаний он может побыть один, наедине со своими ранами.

На правой ладони лопнул пузырь — это он заметил, когда поднес руку к лицу, чтобы проверить, действительно ли оно распухло. (Ведь зеркал здесь, в камышах, не найдешь.) Мама Пири, разумеется, расплакалась бы, взглянув сейчас на лицо Дюлы, особенно на правую его половину, которая, особенно в верхней части, утратила обычную форму и обрела красивый цвет — цвет поспевающей сливы. Впрочем, это не причиняло ему боли, что было весьма существенно. Однако тем сильней он чувствовал, как натрудил руки; да и мышцы ног, казалось, держались на бечевках, которые вот-вот оборвутся.

Дюла даже присвистнул. У него было такое ощущение, что стоит только встать на ноги, обе эти его опоры тотчас же под ним рухнут. Это, разумеется, было явной недооценкой тонких, но крепких и выносливых мальчишеских ног.

«Пожалуй, лучше сегодня совсем не купаться», — подумал он, но, когда вернулся Матула, этому намерению не суждено было осуществиться.»

— С купанием придется немного погодить, — сказал старик таким тоном, будто Дюла во что бы то ни стало хотел немедленно искупаться. — По реке плывет всякая грязь, мусор, прелое сено. Да и тебе не повредит полежать еще немного, потому как недаром говорится, что «цыган не привык пахать»; вот и тебе сегодня утром с непривычки нелегко покажется. За дровами сегодня я сам схожу.

Дюла было обрадовался, но тут в хижину проник солнечный луч, и, оглядевшись, он почувствовал, что их жилище нуждается в солидной уборке, и притом немедленной.

Ведь завтра приезжает Бела!

Он тотчас же встал. Его немного пошатывало, и он даже губу закусил от боли, но все-таки перебросил через плечо полотенце. Нет, он не хочет, чтобы Матула увидел его в таком жалком состоянии.

По воде то тут, то там плыли еще пучки заплесневелого сена, но Дюла очистил вокруг себя воду и погрузил в нее свое измученное тело.

— Ой-ой-ой!. — И он пустился вплавь, вовсю работая непослушными, будто чужими руками и ногами. — Ой! — невольно вскрикивал он при каждом взмахе. — Ой!..

Однако прохладная вода сделала свое дело. Вскоре он уже почти не чувствовал боли при движениях. Легкие волны нежно гладили его по лицу.

«Здорово я себя лечу!»

И Плотовщик действительно хорошо себя вылечил. Когда он залез в лодку, то хоть и чувствовал еще боль, но она уже не казалась нестерпимой. Дюла немного позагорал на утреннем солнце, а когда заметил дымок, поднимающийся над их хижиной, то в желудке у него громко заурчало.

Когда Дюла вернулся, Матула возился со своей знаменитой доской.

Мы ее хорошенько отчистим, — сказал старик, поглядывая на доску. — Но прежде всего — завтрак. Хороша была вода?

Хороша! — ответил Дюла.

Он потянулся и даже не подумал о том, что всего неделю назад он в ответ на этот же самый вопрос сказал бы: «Дядя Герге, когда я проснулся..» И дальше последовала бы пятиминутная тирада о том, как он проснулся, какую испытывал боль во всем теле, потом о героическом купании (еще три минуты) и наконец: «Но сейчас я так себя чувствую, точно заново родился!»

И вместо всего этого только лишь:

— Хороша! И я голоден, дядя Герге. В последнее время мне все время хочется есть.

— Да уж слышу.

Плотовщик даже немного покраснел, потому что в животе у него заурчало. Впрочем, у Дюлы только одна щека по-девичьи зарделась; правая же половина лица оставалась суровой, припухшей и синей.

Как только сучья в костре начали потрескивать и над ними взвились язычки пламени, Матула нарезал хлеб и стал его поджаривать.

— Хлеб-то наш маленько заплесневел. Не заметил?

— Нет.

— Поэтому сначала его нужно поджаривать. Не забудь взять с собой рюкзак. Скажи Нанчи, чтобы она лучше пропекала хлеб. И вообще пусть лучше пришлет две маленькие булки, чем одну большую.

— Тетя Нанчи рассердится.

— Может, и рассердится. Но лучше уж если она полчаса посерчает, чем мы есть будем всю неделю заплесневелый хлеб… Вот и готово. Бери ломоть и подержи сало над огнем так, чтобы оно на хлеб капало. Возьми соль и зеленый перец.

Потом они молча принялись за завтрак. Только сухари похрустывали на зубах. Плотовщик чувствовал, как его охватывало приятное ощущение ленивой сытости.

Матула сложил свой перочинный нож и поднял голову.

— А-а!..

— Вороны! — привстал Дюла и достал бинокль. — Они еще далеко, но словно кого-то преследуют!

— Давай спрячемся, — предложил старик, потому что можно было уже разглядеть, как отдельные вороны проносятся между деревьями.

— Смотрите туда!

В этот момент оттуда, где стояли высокие редкие березы, взлетел орлан-белохвост. Если он не повернет, то пролетит рядом с хижиной. Матула и Плотовщик так плотно прижались к земле, как дранка одна к другой на крыше.

— Ой! Какой большой! И в когтях у него вроде бы какое-то Животное. Щенок!

— Вряд ли, — шепотом отозвался Матула. — Орлан редко залетает в деревню.

— Лиса! Лисенок! — возбужденно воскликнул Дюла.

— Ага! Теперь и я вижу. Лисы в эту пору шелудивые — болеют. Гигантская птица была уже не более, чем в пятидесяти метрах от них. Вороны же поднимали страшный гвалт, будто прося помощи у двух людей.

«Видите? Каррр-карр! Или вы не видите? Он тащит ее, уносит, и нам ничего не достанется! Карр-каррр!»

— Какой огромный! — прошептал Дюла и снова взялся за бинокль. — Я и не подозревал, что он такой большой!

— Да, красивая, большая птица, — проговорил Матула. — Сейчас он летит к своему дереву.

— И тут же слопает лису?

— Думаю, у него нет холодильника. Ну, а теперь поесть мы уже поели, на орла тоже полюбовались, выходит, не грех и к уборке приступить. Давно пора!

— Конечно, — с готовностью поднялся Дюла. — Скажу честно: для Кряжа я с удовольствием займусь уборкой.

— Вот и хорошо, — кивнул старик. — Только не забудь ужо захватить из дома два одеяла для гостя. Ну что ж, приступим.

Через несколько минут поляна вокруг хижины уже смахивала на разграбленный разбойниками склад ярмарочных товаров, зато внутри хижина была совершенно пуста.