Кое-что о Еве - Кейбелл Джеймс Брэнч - Страница 23

– Но я... – сказал Джеральд.

Не обращая никакого внимания на Джеральда, второй заклинатель, закутанный в насквозь промокшее зеленое одеяло, отложил свои ножницы и с некоторым раздражением обратился к первому:

– Давайте не будем строго судить о доброй магии Горвендила, ибо каждому надлежит с уважением относиться к бессилию старости. Мы, разумеется, должны признать, что его магия утратила свою свежесть. Невозможно отрицать, что прискорбным образом одряхлевшее волшебство приговорило эту фигурку из папье-маше к бесполезному странствованию. Беспристрастность заставляет нас допустить, что это странствие когда-нибудь пересечет бурные реки, которые пересохли давным-давно. Мы, как интеллигентные заклинатели, должны признать, что вокруг этого путешествия сгущается туман скуки, что солнце романтики светит над ним слишком тусклым и холодным светом, что это путешествие стерильно и безвкусно. Тем не менее это путешествие – о чем мы не должны забывать – несомненно является досужим вымыслом, плодом ночных бдений утомленного ума, отчаянным и опрометчивым предприятием. По этим причинам, с каким бы прискорбием мы, коллеги и доброжелатели несчастного Горвендила, не оплакивали в нашем кругу его детсадовские идеи, его тяжеловесный юмор и ограниченность его слабого и непредприимчивого ума, мы все-таки должны быть осторожны и не применять по отношению к его волшебству единственного строгого суждения.

– Однако... – заявил Джеральд.

Кивнув в знак глубокого и полного одобрения, которое никоим образом не относилось к Джеральду, завернутый в мокрое желтое одеяло заклинатель заметил:

– Я тоже всегда готов защищать магию нашего коллеги. Добросовестность заставляет меня согласиться с тем, что его магия не лишена недостатков. Честно говоря, я должен признать, что его магия глупа, высокопарна и наивна; что она лукава, коварна и отвратительна; что она погрязла в трясине самодовольства; что она пропитана вечно брюзгливым эгоизмом, хотя мы во всех наших с ним делах были дружелюбны и искренни. Не буду спорить, что иногда наш собрат ведет себя как шаловливый мальчишка, который гордится тем, что его поймали полицейские за то, что он писал мелом на стене грязные слова. Несмотря на его гнусные непотребства, его порочность, его показной цинизм, несмотря на его скотство, вульгарное бахвальство, барахтанье в выгребных ямах и плоские софизмы, я всегда готов защищать магию Горвендила, потому что он и не является на самом деле большим волшебником, и следует быть снисходительным к обладателю способностей третьего или даже четвертого сорта.

– Даже если и так... – подчеркнул Джеральд.

Но тут заклинатель, закутанный в ярко-красное совершенно промокшее одеяло, задумчиво открыл свой горшочек с клейстером и заговорил:

– Я полностью с вами согласен. Никто не восхищается достоинствами нашего уважаемого собрата больше, чем я. Было бы просто глупо отрицать, что он ослабил свои и без того слабосильные снадобья чрезмерно частыми смешениями. Нельзя не согласиться с тем, что его магия превратилась в пресыщенную усталость и непристойное жеманство. Мы вынуждены признать, что Горвендил неискренен, что он совершенно нестерпимым образом выдает себя за важную персону, что он совершенно невыносим, что у него вымученный стиль, что его искусство вяло, лишено блеска, тривиально и несносно; но даже при всем при этом мы должны признать, что он делает все, что можно ожидать от того, кто сочетает отсутствие какого-либо настоящего таланта с невежеством обыденности.

– Однако... – пояснил Джеральд.

Пятый заклинатель, который перебил Джеральда, был закутан в черное одеяло; он тоже, казалось, сочился мудростью, затхлой влагой, рассудительностью и благодушием, пока говорил следующее:

– Действительно, наша обязанность и привилегия – проявлять снисхождение к этому невыносимому шарлатану, который, скорее всего, делает все, на что он способен. Что до меня, то я даже вкратце не упомяну о том ужасающем обстоятельстве, что банальность его волшебства не служит оправданием его разгильдяйскому отношению к работе. Разумеется, только человек с очень развитым воображением может предположить, что он может выполнять свою работу еще хуже, чем он это делает сейчас. Я также не думаю, что я чрезмерно снисходителен. Но, честное слово, хотя я и вижу, что его магия ужасна, что она соответствует уровню студента второго курса, что она недоброкачественна, что она подражательна, нестерпимо безвкусна, святотатственна, наивна, псевдо– какая бы там ни было, сверхскотская в своем цинизме, неизлечимо сентиментальная, что она наводит на меня невыразимую скуку, однако во всех остальных отношениях мне не в чем упрекнуть его магию.

Таким образом эти промокшие и любезные заклинатели продолжали защищать магию Горвендила с такой щедрой словоохотливостью, что Джеральд не мог вставить ни слова.

Затем все они сняли с себя свои одеяла и исчезли, потому что без одеял их совершенно невозможно было заметить. И Джеральд покинул это место удовлетворенным, потому что ему приятно было узнать о том, что он странствовал под руководством и покровительством того, кто пользовался таким уважением у столь строгих судей.

Проехав через весь город, Джеральд остановился на окраине Туруана, чтобы потолковать со Сфинксом, который лежал там и что-то записывал черной ручкой в толстую книгу в черном переплете, похожую на гроссбух. Чудовище пролежало там так долго, что наполовину погрузилось в красный песок.

– Таковое полупогребенное состояние, сударыня, или, может быть, вас следует называть «сударь»?

– Допустима и та, и другая форма обращения, в зависимости от того, к какой части меня вы обращаетесь, – ответил Сфинкс.

– Это полупогребение, сударыня и сударь, выглядит неопрятно и, наверное, довольно неудобно.

– Нет. Все равно я не стал бы двигаться, – ответил Сфинкс, – отчасти потому, что я должен закончить свою книгу, отчасти потому, что я познал тщету всяческого движения и всяческого действия. Поэтому я сохраняю вечный телесный и духовный покой.

– Такая мудрость граничит с параличом, – сказал Джеральд, – а паралич – это уродство.

– И ты презираешь уродство! – возмутился Сфинкс, – ты, кто зашел так далеко по дороге богов и мифов. И что ты нашел неизменным на этой дороге кроме, Колеос Колерос и Священного Носа Литрейи? И кто более уродлив, чем эти двое?

Джеральд ответил:

– Я считаю своим христианским долгом называть этот нос языком. А особу, которую зовут Колеос Колеос, я вообще не видел. Но в любом случае вы, сударыня, – хотя меня, вообще-то не касается, что там у вас ниже пояса, но на самом деле мне просто удобнее считать, что вы – женщина...

– Допустим. И вы думаете что я – уродина?

– Вы меня неправильно поняли. Я хотел сказать, сударыня, что вы тоже кажетесь весьма постоянной. И Зеркало Кэр Омна, которое тоже неизменно почитаемо.

– Сны вечно претерпевают изменения, проходя сквозь это зеркало. Мысли постоянно изменяются, проходя через мою мудрую голову. Но и сны, и мысли бесплодны, потому что они нематериальны. Ведь мы ничего не создаем. Мы не обладаем властью ни над одной материальной вещью. И у нас нет цели. Вот почему нам позволено бессмысленно прозябать в мирах, где только две силы никогда не остаются бесплодны; где они повелевают всем; и где ни одна из них не может никогда усомниться в цели своего существования до тех пор, пока существует другая.

Джеральд нашел все это малопонятным и не представляющим интереса. Поэтому он только пожал плечами.

– Тем не менее, – ответил Джеральд, – в моих мирах не будет никаких уродств.

– Ты, наверное, владеешь множеством миров?

– Пока что нет. Я имею в виду миры, которые я скоро создам, когда приду в свое царство по ту сторону добра и зла и верну себе подобающее мне положение Князя Третьей Истины в Диргической мифологии.

Сфинкс нахмурился.

– Полагаю, ты всего лишь еще одно павшее божество, идущее к Магистру Филологии. Я должна была догадаться, ведь и Тор, и Тифон, и Рудра, и Марута, и прочие боги бури, с таким шумом отправившиеся в Антан, имели рыжие волосы.