Время барса - Катериничев Петр Владимирович - Страница 29

— Погоди, Глостер. Тебе не надоело играться словами?

— Играться?

— Ты прячешься за эту шелуху, за эту муть, боясь отдать самому себе отчет:

Лир спешит в могилу. И будь уверен, увлечет за собой нас всех! Всех до единого!

Ты не думай, я не пьян, просто… Нынешняя операция разве не доказательство его надвигающегося безумия?

— Операция была продумана до мелочей. И завалил ее…

— …Случай. Тяжкий, роковой, но случай. Маэстро — как раз такой. Он как рок: неотвратим и смертоносен. Не так?

— Мы же договорились, Дик. Пока не будет установлено, что Маэстро жив, — он мертв.

— Ну да, ну да… И все же… Насчет «продуманности до мелочей»… А тебе не кажется, Глостер, что обе акции, и с Батенковым, и с Ромой Ландерсом, были напрочь лишены той ясности, простоты, что и приводит к успеху… Нет?

— Идея операции была предложена…

— …Лиром. Я угадал? Ну, положим, подвести эту девку, Киви, к Батенкову было не так глупо. Но разве не проще — ей же и завалить авторитета? Застрелить, отравить, уколоть ма-а-аленькой такой иголочкой, до которых в прошлые времена наши органы были такие охотники… И скончался бы Батя в своей постельке от острой скоротечной пневмонии, саркомы или какой другой малярийной заразы… Дело не в способе, а в сути: ты не находишь, Глостер, что кондовую, но эффективную и простую схему Глостер заменил просто-напросто игрой?

— Не передергивай, Дик. В случае с Батенковым нет. Ты и сам понимаешь.

— Понимаю. Устранение Бати было задумано как разборка между Ландерсом и Батенковым. Убрать двух зайцев кряду и — втянуть в междуусобье оставшихся братков и сочувствующих с той и другой стороны. И пока холопы дерутся — заполучить всю тарелочку с голубой каемочкой.

— Складно излагаешь, Дик. Ясно и просто. А ты говоришь — игра. Игра… поломалась, когда все твои бойцы полегли смертью дебилов в этом злачном ресторанчике-шале. Пришлось зачищать все начисто, лучше никаких трупов и горелый остов увеселительного заведения, чем трупы ничьих людишек.

— Глостер…

— Да ты не беспокойся, Дик. Во-первых, ты прав. Все не так уж провально.

Наша оперативная агентура поработала на совесть: мало того, что слух о трениях между Батенковым и Ландерсом распространился уже достаточно, никакой другой идеи братве по горячке просто в голову не придет! Ну а когда таковая идея явится — будет поздно: как говорили в Одессе, четыре сбоку — ваших нет. Да к тому же ты знаешь, Лир не любит отдавать фатальных приказов, касающихся его людей, досконально не разобравшись. Первые сведения из Южногорска и окрестностей — о том шальном малом, что перестрелял всех и вся, — подойдут уже сегодня к вечеру.

И завтра утром мы получим пусть мутную, но картинку относительно незапланированной «случайности» на милом лазурном побережье… Этот назвавшийся покойным Маэстро, может статься, совсем неведомый фигурант какой-нибудь из контор, государственной, Частной. Решил вступить в игру и начать с того, чтобы нас мистифицировать: некоторые обожают мистификации, уж очень это действует на потравленные войной и кокаином мозги, вроде твоих.

— Ты не дослушал, Глостер. Скажи, зачем Лиру нужна была эта подстава с этой Алей Егоровой? Умом — понимаю, разумом — не могу оценить иначе, как претенциозную глупость, усложняющую простую операцию устранения.

— У всех свои маленькие слабости, Дик.

— Маленькие? Слабости? — Дик снова приложился к бутылке и глотал, пока емкость не опустела. — Слабости… Коллекция «Карты Таро» — тоже слабость?..

— Дик…

— Нет, Глостер, нет. Лир сходит с ума. Сначала эта его идефикс с девками-киллерами…

— …Блестяще себя оправдавшая в случай с Ландерсом, нет?

— Дьявол, Глостер, ты никак не хочешь понять! Старик не разрабатывает операции, он давно играет, и именно от этого получает свой ма-а-аленький кайф? И игра эта становится все более… художественной. И — рискованной.

— Риск — дело благородное. И азартное. Разве все мы свой, как ты выразился, кайф получаем от чего-то другого? Молчишь?

— Глостер, тебе не приходила в голову мысль, что…

— Да?

— Нам достаются объедки со стола Лира. И тревожит меня даже не страх, а то, как красиво и азартно можно было бы сыграть… самим. Просто, без этих маразматических наворотов, что стали свойственны всем нашим разработкам последнее время… Да. Просто и результативно. Кто-то великий сказал… молодые и дерзкие побеждают куда чаще, чем старые интриганы… Нет?

— Может быть, — ледяным голосом произнес Глостер, лицо его закаменело и стало похожим на посмертную маску.

Пауза затянулась. Глостер снова прикрыл веки и, казалось, задремал. Дик какое-то время нервно ерзал по сиденью, курил сигарету за сигаретой. Потом посмотрел на часы, вздохнул:

— Подумать только… Мне завтра тридцать восемь.

— Поздравляю.

— Анекдот такой слышал? — Дик нервно хохотнул. Стоит доктор, рассматривает рентгеновский снимок. Спрашивает больного: «Ну и сколько же вам лет, батенька?»

Больной: «Тридцать восемь будет». Доктор в ответ, сокрушенно: «Ой, не бу-у-удет!»

— Смешно, — вежливо улыбнулся Глостер.

— До упаду.

— Все под Богом ходим.

— Вот уж нет. Мы — и ты и я — ходим под Диром. А уж под кем Лир — дьявол ведает. — Дик поскучнел лицом, пробормотал тихо:

— Ходит птичка весело по тропинке бедствий, не предвидя от сего никаких последствий… Ходит птичка весело… Весело.

Глава 23

Время… Неумолимое, расторопное время. Порой оно тащится сонной ленивой клячей, погребая под мерным чередованием дней все шальные, безумные порывы, могущие превратиться в подвиги и открытия, затаскивая в омут повседневной тупой безнадеги героев и рыцарей, красавиц и сказочников… И вдруг — будто убыстряется течение реки, стесненной гранитными берегами; вода словно играет, в первых, еще малых водоворотах смешивая жизни и смерти, дни и судьбы, людей маленьких и людей больших, превращая устоявшийся зацветший омут в непредсказуемую стремнину… И вот уже все вокруг: события, идеи, надежды, безумства, любовь — все словно летит вниз, в тартарары, увлекаемое мерным и жутким потоком водопада, сияющего радугой, бриллиантовым переливом мириад брызг, грохочущего единым торжествующим «Аз есмь!». И — ухает безнадежно в мутный омут забвения, оставляя по себе лишь грязную клочковатую пену несбывшихся надежд и пустых воспоминаний… О чем? О молниеносном радужном блеске? О тихом омуте прошлого счастья? О ленивом течении счастья будущего? Бог знает.

Время пожирает живую плоть, время превращает сущее в нежить, время и царствует, и правит; одни гонятся за ним, боясь опоздать, отстать во времени, превратиться в живую куклу, мумию, муляж, увешанный побрякушками наград; другие, в бесплодной попытке вернуть иллюзию ушедшего, обставляют свои жилища вещами умершего века, третьи… Третьи тихо пережидают, передремывают собственную жизнь, не получая от нее удовольствия, ничего не создавая, ни о чем не мечтая…

Есть еще жвачные: эти просто существуют вне времени, как и вне пространства; их махонькие глазки лупают на белый свет тихохонько, подслеповато, их маленькие ручки подгребают под себя все, засовывают под брюшко, и уже там согретая сытым теплом рухлядь мягко гниет вместе со своими хозяйчиками… Но — все проходит: блеск и слава, тщета и бесславие, забвение и .нищета… Быстрее всего проходит красота: обольстительные куртизанки избранного круга превращаются в злоречивых неопрятных старух, сладкоголосые кумиры толпы — в толстых и похотливых старцев, белокурые амуры — в злобных, желчных, завистливых карликов, похожих на карикатуры на самих себя. Все проходит. Время и царствует, и правит.

Если бы кто-то сказал Лиру, что он не любит людей, старик бы просто рассмеялся. Разве это все люди? Так, самцы и самки, не способные справиться ни с похотью, ни с вожделением, не способные отрешиться от самих себя и стать самоотверженными, не важно во имя чего… Или — важно? Он, Лир, никогда не верил ни в каких богов, гениев, титанов; понятий, которыми он оперировал, было всего два: воля и власть. И конечно, третье: время.