Время барса - Катериничев Петр Владимирович - Страница 24

Аля наклонилась, снова .закуталась в одеяло, спустилась с крыльца.

— Да на тебе, девка, лица нет! Или случилось чего? — озабоченно глянула казачка. Поднесла руку, потрогала лоб:

— Даты вся горишь! Пойдем-ка.

Аля устала. Ей не хотелось ничего говорить, ни от кого бегать, ей хотелось просто согреться и замереть: стать невидимой, неслышной, как гераниевый листочек между страничек гербария. И уже там — отоспаться вволю. А завтра… Если, конечно, у нее есть хоть какое-то завтра.

Женщина провела ее в один из домиков, притворила дверь, зажгла свет.

Поставила на плитку чайник, сказала:

— Присаживайся. — Помолчала, добавила:

— Выглядишь так, будто за тобой сутки черти гонялись.

Аля скосила глаза, увидела зеркало на телевизоре, но подходить к нему не стала: к чему расстраиваться и по этому поводу?

— А руки у тебя чистые…

— Что? — Аля посмотрела на женщину.

— Руки, говорю, чистые. Ни одной «трассы». Тогда — чего? Таблетки глотаешь? Нюхаешь? Куришь?

Слова ее звучали для Али глухо, будто где-то вдалеке ударяли в большой бубен, и смысл этих слов доходил до девушки невнятно, словно через тяжелую войлочную завесу. Она еще раз оглядела убранство комнатки: уютно.

— Чего смотришь? Управляющая я здешняя, вроде коменданта. Зимой приглядываю, чтобы пансионат этот бедолажный не спалили к едрене фене, летом — за порядком слежу. Цены у нас низехонькие, потому и публика, отдыхающие в смысле, разнузданные, что кони на первом выгоне. И шлындры здесь такие чкаются, что… А ведь ты нездешняя, а, девка?

Аля помотала головой.

— То-то. Всех тутошних свиристелок я наперечет знаю. Из Южногорска?

— Нет.

— А чего голая? Девушка промолчала.

— Видать, хахаль какой привез, да позлобствовал, на потеху пустил…

Чтобы, значит, со всей сворой его перенюхалась. Нет?

— Почти.

— Не переживай шибко, не ты первая. Впредь умнее будешь. Это елдыкинские любят: есть у них кавалер такой справный, сутенер, Вадимом звать, красив, как Леонардо этот ди Каприо, хотя — с чего девки по нем сохнут, ума не приложу, ни тела, ни вида, ни характеру в мужике не видать… Так вот, Вадим этот какую простушку подберет, сначала вино шампанское, хиханьки-хаханьки, розы-мимозы… А потом завезет, всей кодлой девку оттатарят, чтобы была как шелковая, и — пожалте монету для шпаны чекань этим самым местом, пока не расплющится. Не Вадим был, твой-то?

— Нет. Никита.

— Таких не знаю. Видать, из плейбоев новых, эти похлеще любых бакланов будут, мало что над девками изгаляются, еще и поуродовать могут. Сбежала? Да ты не ерзай, я не выдам. Вон кроссовки-то об камни да об ракушки посеклись, видать, по берегу спасалась от полюбовника. Или от дружков его. Так?

— Сначала вплавь.

— И долго чупахалась?

— Не помню. Несколько часов.

— Ополоумела девка! Очумела навовсе! Да этак воспаление легких схватить — раз плюнуть! А сейчас микроб пошел вреднючий, никакой антибиотик не берет! Оно надо, так убиваться?

Аля только беспомощно пожала плечами. Подумала лишь, что тетка — никакая не казачка: говор не тот. Откуда-то из России.

— Во-о-от. Вы, девки нынешние, в этой жизни шику хотите. Шоу, рестораны, курорты. И — получаете, полной ложкою. Звать тебя как?

— Аля.

— Аля? Чудное имя.

— Алена. Лена.

— Во-о-т. Так привычнее. А то — Аля. Хотя… Любят путанки себе чудные имена выдумывать: Анжела, Виктория, Валерия… Одна шлюшка в прошлый год жила, манька манькой, а называлась — Ада, Аделаида, значит. Почто? — Женщина помолчала, словно ожидая возражений, не дождалась, продолжала:

— Аля, значит. А меня Ксенией называй. А попроще — Ксюха. Ну а еще попроще — Ксения Константиновна.

Ксения Константиновна встала, сняла закипающий чайник, разлила в пухлые белые чашки, достала несколько булочек, колбасу, шоколадку, сахар. Минут десять молчала, смотрела, как Аля жадно набросилась на нехитрую снедь. Достала сигареты:

— Куришь?

— Иногда.

— Ну и не стесняйся.

Щелкнула кремнем зажигалки, затянулась, щурясь от дыма:

— А ты вовсе не пацанка. Сначала я подумала — девка сопливая, малолетка, а пригляделась… Глаза у тебя усталые. Так откуда будешь, красавица?

Аля неопределенно махнула рукой в воздухе:

— С севера.

— Ты, девка, не темни. Тут все с севера, потому что южнее — только Турция.

Чего дальше делать станешь? Ладно, понимаю. Штаны и куртку стянуть хотела? Тоже понимаю: не ходить же нагишом. Ну а дальше что? Денег нет? Документов нет? Вся как есть красавица — неглиже в одеяле. А одеяло, между прочим, тоже казенное. Да ты не лякайся, девка, я тебя туркам продавать не собираюсь и под местных «зверей» укладывать тоже: не того ты поля ягода. — Ксения помолчала, предложила:

— Вина выпьешь?

Аля пожала плечами.

— Или — чачи виноградной? Не с рынка, мне хорошую привозят, для себя. Да и нужно тебе: глянь, горишь вся! Да не боись: никуда я тебя в ночь гнать не стану, найду место. Отоспишься, а там — видно будет. Утро вечера мудренее.

Ксения разлила чачу по литым пузатым стопкам, предупредила:

— Только ты разом давай и, дух не переводя, вон, помидорчиком заешь, сливой или запей чем. Ну, за знакомство?

Аля кивнула. Выпила стопку глотком, разжевала сочную сливу. Голова поплыла мгновенно.

— Ну? Поехала бестолковка? Это с непривычки да с устатку. Теперь кипяточку похлебай, и вся простуда выйдет. Проверено. — Ксения устремила проясневший взгляд вдаль. — А я свыклась. Жизнь такая. — Помолчала, закурила сигарету:

— Такая вот одинокая, бабья да непутевая. Ты вот думаешь-недоумеваешь, чего я тебя чаем угощаю да водкою пою… Какая мне в том корысть? А потому, девка, что сама в этой жизни натерпелась хуже горького, вот и жалко мне всех непутевых. Главное в нашей жизни не озлиться. Озлилась — пиши пропало. И судьбина по такой наклонной покатится, что уже не остановить. — Ксения вздохнула тяжко:

— Вот ты думаешь, чего я здесь кантуюсь? Летом — еще ничего, отдыхающие, жизнь ключом, а осенью? Зимой? Ветер мокрый, сырой, и тоска такая, что даже вешаться лень! А в городах больших, в них что, легче? Все рыскают пропитания, словно брошенные собаки, и всем на всех наплевать! Я знаешь где раньше жила? В Навои. Город такой в Узбекистане. Там, считай, русские одни жили. И город был славный, теплый, зеленый… А потом — началось. Перестройка, перестрелка… Не, узбеки народ добрый я к нам сочувственный, и новые баи вовсе не хотели, чтобы русские уезжали: работать кому? Да в любой семье не без урода, а в наше время уроды повсюду плодятся быстрее других, как крысы после Чернобыля: злые, здоровые, и ничего в них не осталось человеческого. А мне тогда двадцать восемь всего было.

Благоверный мой счастье командировочное с какой-то бабенкой из Рязани нашел: пусть дебелая да глупая, как пингвин, а щи варит, и жилплощади у нее аж три комнаты.

Попервоначалу я не отчаивалась — напротив, пустилась во все тяжкие! А что?

Десять лет назад чего мне, в соку баба, в самом что ни на есть! И — понеслась «веселая жизнь»! «В городе Сочи темные ночи, темные, темные, темные…» Ну да:

Сочи, Адлер, Ялта, Пицунда, Судак, Одесса… Четыре года болтало меня, как ненормальную, и мужики вроде попадались стоящие, денежные, да пропадали все, как в омут! Одного — застрелили, другой — в Неметчину укатил, да там и остался, третий — пропал пропадом, как не было… А я — знай гулевала, как проклятая!

Пока однажды не влетела спьяну в совсем плохую компанию: пацаны молодые, да злобные, вот и решили меня хором «распевать»! А я… Не знаю, что со мною сталось? Как-то разом нахлынула обида за жизнь, а там еще один был совсем страшный юнец, глазки пу-у-устень-кие, он возьми да хлестни меня ремнем по лицу!

Ну я и вызверилась! Пух и перья летели! Потом схватила ножик, да ну того юнца-дегенерата сечь вдоль-поперек… Кровищи было… Убить я его не убила, а порезала сильно! Что было делать? Половина тех юнцов — из семей самых что ни на есть состоятельных; ну, думаю, закатают меня в домзак на всю оставшуюся молодость!