Герои расстрельных лет - Свирский Григорий Цезаревич - Страница 9

Есть в восточной Сибири деревня Кукой, Горстка изб над таежной рекой. За деревней на взгорье поля и луга А за ними стеною - тайга...

В сорок первом, когда наступали враги, Проводила деревня от милой тайги Взвод отцов и мужей, взвод сибирских солдат... Ни один не вернулся назад!

...Не играют тут свадеб, не родят детей, Жизнь без всяких прикрас, безо всяких затей. Ранним рано кукоевцы гасят огонь, Никогда не играет в Кукое гармонь. Ни вечерки какой, ни гуляния нет, Только вдовья кручина, считай, столько лет...

...Так о чем моя дума, о чем? А о том, что прошли молодые года, Ни согреть никогда, ни вернуть никогда. А о том, что одна у нас доля с тобой, Друг мой сильный и мудрый, деревня Кукой. Советская поэтесса, прославленная и вроде бы благополучная, вдруг пишет, что у нее с деревней Кукой, с убитой врагом деревней Кукой, одна судьба...35 А мы с вами знаем, как укладывали под Москвой сибиряков. И не только под Москвой. Стихотворение я ощутил, как сердечный укол. Я запомнил его скорее всего потому, что это был первый глоток воздуха. Позднее слышал стихи и сильнее, и сочнее, но это был первый глоток свежего воздуха в подцензурной духоте. Вот таким же глотком воздуха, явлением правды и поэзии, высокой поэзии, стали стихи измученного Николая Заболоцкого36, который после лагеря как поэт почти не печатался, а занимался переводами с грузинского. Жил он под Москвой, вначале без права въезда в Москву, где чувствовал себя хозяином его палач - руководитель писательского издательства Н. Лесючевский, написавший донос на поэта. Мы опасались, что он уже не распрямится никогда, Николай Заболоцкий, крупнейший русский поэт, притихший в лесном углу. Оказалось, он заканчивал новую книгу стихов. О чем же?

Уступи мне, скворец, уголок, Посели меня в старом скворечнике. Отдаю тебе душу в залог За твои голубые подснежники.

И свистит, и бормочет весна, По колена затоплены тополи, Пробуждаются клены от сна Чтоб, как бабочки, листья захлопали.

И такой на полях кавардак, И такая ручьев околесица, Что попробуй, покинув чердак, Сломя голову в рощу не броситься!

Я и сам бы стараться горазд, Да шепнула мне бабочка-странница, Кто бывает весною горласт, Тот без голоса к лету останется...

Повернись к мирозданью лицом, Голубые подснежники чествуя. С потерявшим сознанье скворцом По весенним полям путешествуя... Или вот как звучит другое его стихотворение - "Утро":

Обрываются речи влюбленных, Улетает последний скворец, Целый день осыпаются с кленов Силуэты багровых сердец. Что ты, осень, наделала с нами? В красном золоте стынет земля. Пламя скорби свистит под ногами, Ворохами листвы шевеля... "Багровые сердца...", "Пламя скорби под ногами..." А горластый по весне скворец!.. Да он просто потерял сознание! Не к осени с ее "пламенем скорби", а еще к лету... "он без голоса к лету останется..." Увы, это не случайное и скоропреходящее настроение. То же и в "Журавлях":

Длинным треугольником летели, Утопая в небе журавли...

...Вытянув серебряные крылья, Через весь широкий небосвод Вел вожак в долину изобилья Свой немногочисленный народ.

Но когда под крыльями блеснуло Озеро прозрачное насквозь, Черное зияющее дуло Из кустов навстречу поднялось

Луч огня ударил в сердце птичье, Быстрый пламень вспыхнул и погас, И частица дивного величья С высоты обрушилась на нас. Может быть, эти строки дадут представление о том, какие мысли и чувства охватили измученную поэзию на развале веков: для нескольких поколений кончился один век, век террора, и начался новый, позволивший на могилах друзей осмыслить и время, и свое место в этом жестоком и кровавом потоке, которому нет конца... А в те памятные дни... хлынули измученные люди, в мятых кургузых пиджаках, с бескровными губами и горящими глазами. Они спускались, держа чемоданы из фанеры, на перрон Ярославского вокзала. У кого за плечами было 17 лет лагерей, у кого - 22. И мы не удивлялись тому, что на страницах "литературной Москвы" появились стихи Твардовского "Друг детства" - новая глава из поэмы "За далью даль"37, в которой он шагнул навстречу тем, кого не успели добить в лагерях и тюрьмах. Она описательна, эта глава, как многое у Твардовского, - я приведу несколько строф, чтобы напомнить о том, как встретил Твардовский людей, с которыми потом уже шел - плечо к плечу - до самой смерти.

Легка ты, мудрость, на помине, Лес рубят, щепки, мол, летят... Но за удел такой доныне Не предусмотрено наград. А жаль... Вот, собственно, и повесть, И немудрен ее сюжет. Стояли наш и встречный поезд В тайге на станции Тайшет.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кого я в памяти обычной Среди иных потерь своих Как за чертою пограничной Держал. Он, вот он был, в живых.

Я не ошибся, хоть и годы И эта стеганка на нем. Он! И меня узнал он. Сходу Ко мне работает плечом... И чувство стыдное испуга Беды пришло еще на миг... Но мы уже трясли друг друга, За плечи, за руки: "Старик!"...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Старик!" И нет нелепой муки. Ему ли, мне ль свисток дадут. И вот - семнадцать лет разлуки, И этой встречи пять минут... Не удалось развести встречные потоки. Даже на страницах литературы... Правда, такое было разрешено лишь Твардовскому. В этой точке, где впервые встретилась официально признанная русская поэзия с лагерным потоком, я бы хотел сказать ценителям русской поэзии, повторяющим мне завороженно: "Политика меня не интересует". Человек в России, живая душа человеческая - жертва политики. Политика вот уже много веков сапогами солдат и тюремных надзирателей топчет эту живую душу. Потому самая глубокая лирика, чистая лирика современных русских поэтов, как мы видели на примере Николая Заболоцкого, - это в то же время политика. Страх перед политикой, но - политика... Трус на Руси никогда не бывал большим поэтом. ...Навстречу измученным людям, вырвавшимся из тюрем, постепенно повернулась вся настоящая поэзия. Конечно, и такие известные природолюбы, как Паустовский! Да что там Паустовский! Даже никогда не выглядывавший из русского леса старик Михаил Пришвин, который, казалось, всегда был бесконечно далек от политики, принципиально далек!.. и тот вдруг в своей последней книге "Глаза земли"38, вышедший посмертно и состоящей из разрозненных наблюдений природы, как всегда, лаконичных, точных, глубоких, и он вдруг, среди наблюдений над травами и зверюшками, начал высказывать такие совершенно несвойственные ему ранее мотивы: "Без регулятора" (зарисовка) "... Излюбленные переулки у московских шоферов - это где нет регулятора. И каждый держится правила: поезжай куда и как тебе хочется". Если это вырвалось у Пришвина, о котором старики-писатели говаривали, что он всю жизнь тише воды и ниже травы; не осуждая, говорили: такой уж талант, с травой разговаривать, не слыша ничего за ее шелестом; если уж Пришвин написал это свое "Без регулятора", значит, действительно не осталось в современной России ни одной талантливой книги без того, что иные брезгливо называют "политикой". В том же первом номере "Литературной Москвы" есть и рассказ талантливого прозаика Сергея Антонова "Анкета"39, которого отвращение к политике привело в свое время к тому, что он писал, как я уже упоминал, безмятежные деревенские рассказы... когда деревня вымирала от голода. Этого Сергею Антонову читатель не простил. И он сам себе не простил. И вот здесь, в рассказе "Анкета" он прежде всего выписал образ бездушного руководителя, для которого строка в анкете: "Был на оккупированной территории", строка в те годы порочащая, важнее самого человека... Сергей Антонов казнил сам себя, обращаясь к теме жестокосердия, однако читатель больше не верил ему, забывшему в свое время о людях ради песенной фольклорной строки. О нем на обсуждениях даже не вспоминали, как не вспоминают о чем-то стыдном... ... И все это: и деревня Кукой, и "потерявший сознанье скворец", горластый скворец, ничего не слыхавший о бедах земли, и встреча с другом на станции Тайшет - все это в так называемой сверхосторожной первой книге. Свидетельстве, как думал милый наивный Бек, их лояльности и законопослушания... Подлинный взрыв, на всю Россию, не заставил себя ждать. Он произошел в том же 56-м году, на исходе терпения сталинистов, насмерть перепуганных венгерским восстанием: 2-я книга "Литературной Москвы" была подписана к печати в декабре 56-го года. 6. ПРОЗРЕНЬЯ АНТИСТАЛИНСКОГО ГОДА "ЛИТЕРАТУРНАЯ МОСКВА", том 2-й и последний