Юри - Пукк Холгер-Феликс Янович - Страница 4

«А разве я сам не думаю о нём? Как было бы хорошо, если бы отец стоял сейчас здесь, рядом со мною, и мы были бы вместе. Пускай бы пил, пускай бы не ночевал дома, только бы приходил опять. Приходил хотя бы изредка. Сказал бы, что мне теперь делать».

И эту пачку писем Юри засовывает назад, на прежнее место. Он знает: отец не придёт. Если отец мог так надсмеяться над Юри и его матерью, то он не придёт.

Поставив шкатулку обратно в шкаф, Юри замечает в прихожей рюкзак Вирве.

Мальчик находит иголку, дратву, шило и приступает к работе. Скоро рюкзак в полном порядке. Юри относит его назад, в прихожую, и ложится на кушетку — он хочет немного отдохнуть и подумать. Но приходит сон и вытесняет все заботы, все мысли.

Когда Юри вновь открывает глаза, в комнате уже сумерки. Пока он спал, солнце скатилось с середины небосвода за крыши домов. Лишь по слабому красноватому зареву над цветущими яблонями соседского сада можно было угадать место, куда оно опустилось.

Юри поднимается. Пальто, которым он укрыт, сползает на пол. Босые ноги вздрагивают от прикосновения к холодному крашеному полу.

«Когда это я успел так основательно устроиться спать? Видали, даже подушка под головой! Что-то не припоминаю. Я ведь прилёг просто так, на минуточку, — рассуждает Юри и трёт припухшие от сна веки. — Здесь кто-то был, не иначе!»

Да. Стоило ему взглянуть на стол, и сомнений в этом не осталось — там что-то лежит, покрытое белой салфеткой.

Еда! На тарелке котлеты и поджаристая картошка. В бутылке молоко. На блюдечке — сладкие булочки. А рядом — записка. Юри нет надобности переворачивать листок на другую сторону и смотреть подпись, он и без того знает, писала Вирве. Это её размашистый почерк.

«Юри! Дверь была открыта. Я вошла. Порылась в вашем буфете. Не сердись. Когда проснёшься, котлеты, конечно, уже остынут, но мне не хотелось тебя будить. Хорошего аппетита! Дверь я защёлкну на французский замок. Попозже приду ещё. Спасибо за рюкзак.

Непоседа».

Юри невольно усмехнулся. Ишь как подписалась: Непоседа.

Однажды девочка — такой уж у неё характер — чем-то сильно увлеклась. Ну и суетилась, ну и шумела — весь класс гудел, словно осиное гнездо. Юри тогда возьми и скажи, дескать, вот непоседа-то! А ребята сразу это слово подхватили да так и прозвали Вирве Непоседой. Теперь это прозвище звучит в школе чаще, чем настоящее имя девочки.

От записки, от поставленных на стол тарелок на душе Юри становится теплее, словно всё опять — как прежде. Но в кухне висит передник, из его кармана торчит красная косынка… И они не понадобятся маме уже никогда.

Отступившая было на секунду пустота вновь заполняет квартиру, проникает в каждый угол и смотрит оттуда своими грустными глазами. Как видно, она неистребима.

Юри садится за стол, но аппетита у мальчика нет. А ведь он сегодня почти ничего не ел, только выпил чашку молока да проглотил кусочек хлеба. Вообще в последние дни его чуть ли не насильно кормили соседи. Есть надо, даже когда и не хочется. Не зря же об этом изо дня в день твердила ему мать. Юри всегда был никудышным едоком.

Мальчик отчётливо слышит слова матери, словно она стоит тут, рядом: «Поешь же, наконец. Иначе ты не сможешь бегать. Отстанешь от других и будешь плестись в хвосте. Неужели тебе не стыдно!»

Юри кажется, будто он слышит даже скорбные нотки в её голосе.

Рука Юри словно сама собой поднимается и наливает в стакан молоко…

Скоро тарелки на столе опустели. А Вирве словно только и ожидала этого момента — она уже открывает садовую калитку и спешит вместе с Нээме к дому.

Втроём дети моют посуду, прибирают комнату и, покончив с делом, садятся к столу. Сразу же наступает тишина. Что сказать? С чего начать? Скорбь пережитого угнетает их, делает робкими и неразговорчивыми.

Наконец Юри, словно бы между прочим, спрашивает:

— Что новенького в школе?.. Я ведь уже пропустил три… нет, четыре дня.

Напряжённость исчезает.

— Ничего особенного! — отвечает Вирве. — Прошла спартакиада. Нээме бежал быстрее ветра, только пятки сверкали. Ну и орала же я, чтобы его подбодрить! Вот он и прибежал первым.

— А то как же! Воодушевлённый нашим председателем совета отряда, я добился выдающейся победы! — подхватывает Нээме и, словно заправский оратор, с преувеличенной торжественностью размахивает своими длинными руками.

У Юри лишь уголок рта дрогнул в улыбке.

— Придётся мне вас догонять, — произносит он тихим голосом, словно говорит это не столько для других, сколько для себя.

Вирве поднимает вверх тонкий палец, он у неё совсем почернел от постоянной возни на грядках.

— Знаешь что?! Только имей в виду. Это большая тайна. Мне, может, и не следовало бы говорить тебе об этом. Ну да пусть. Расскажу. Знаешь что сказал старик?

— Ну? — оживляется Юри.

— Старик сказал, дескать, стоит ли Юри ещё приходить в школу до конца занятий. Если чего и не успеет пройти, то небось за лето сам подгонит. Этому мальчику можно доверять в таких вещах. Так именно и сказал: «можно доверять»!

— Когда он это говорил? — смущённо спрашивает Юри.

— На собрании совета отряда. Там о тебе зашёл разговор.

С Юри происходит что-то такое, отчего он вскакивает из-за стола, делает круг по комнате. Но, заметив, с каким удивлением смотрят на него друзья, поспешно садится на место.

…Значит, так сказал старик! А ведь из его уст, из уст классного руководителя Антона Роозма слово похвалы не часто услышишь.

«Об этом непременно надо будет рассказать маме!» — проносится у мальчика в голове. Делиться с матерью всеми новостями стало для него привычкой. Но он тут же спохватывается.

Юри отводит глаза в сторону и бормочет:

— Нет, я всё-таки завтра приду в школу.

— Прекрасно! — восклицает Нээме. — Мне уже стало скучно. Сидишь пень пнём. Не с кем…

— Тебе бы только болтать без умолку. Словно девчонка какая-нибудь! — с ехидством перебивает его Вирве.

— Это что, самокритика? — так же ехидно осведомляется Нээме.

Но девочка уже стала серьёзной.

— Когда же ты переезжаешь к тёте Эрне? — спрашивает она Юри.

— Завтра, — отвечает мальчик. — Сегодня вечером соберу свои пожитки, а завтра за ними придёт машина. Остальные вещи останутся пока здесь. Потом видно будет. Тётя обещала всё устроить.

Несколько минут в комнате царит молчание. По-видимому, все трое думают об одном и том же: как сложится жизнь Юри у тёти.

— А у неё большая семья? — вновь спрашивает Вирве.

— Нет. Тётя совсем одна. У неё места достаточно. Две комнаты, кухня. Возьмём отсюда письменный стол, книжный шкаф. И все книги, конечно.

— Это хорошо, — кивает Вирве. — Тётя у тебя, кажется, человек неплохой. Когда мы с кладбища возвращались, она всю дорогу так ласково со мной разговаривала.

Юри оживляется. И тихо, с улыбкой говорит:

— Да, она хорошая! Бывало, когда ни придёт к нам, всегда у неё с собой коробка пирожных. Маму называла дочкой, а меня — сынком и всё обещала научить нас, как надо жить на свете. Счастье, что у меня есть такая тётя!

Вирве и Нээме повеселели.

— Ты приходи теперь к нам почаще, — предложила Вирве. — Только не сюда, на улицу Кырре, а к нашему новому дому. Мы теперь все дни напролёт проводим там.

— А осенью приходи к нам. Каждый день. Вместе будем делать уроки. Ладно? — вставляет в свою очередь словечко Нээме и добавляет, словно извиняясь:

— Летом нам с тобой, наверно, не придётся видеться. Мы всей семьёй отправимся к бабушке, это уже дело решённое.

Юри провожает друзей до угла бульвара Раннапуйестээ. Идти дальше он отказывается, ведь ему надо ещё успеть упаковать вещи к завтрашнему переезду.

Сбор вещей окончен лишь далеко за полночь. Конечно, можно было бы управиться и раньше, но то один, то другой предмет вызывает воспоминания, и тогда руки останавливаются. Память уводит Юри то в магазин, где они с матерью покупали куртку, то возвращает его домой: вот он сидит на краешке дивана и учится штопать носки, вот стоит на пороге кухни, где у него с матерью происходит серьёзный разговор, о котором ему напомнила заплата на штанах. Воспоминания дороги его сердцу, но радости с собою не приносят…