Юри - Пукк Холгер-Феликс Янович - Страница 3

— Не беда, — успокаивал её мальчик. — Давай возьму его с собою, починю.

— А если мама спросит?..

— Скажи, что я его немного порвал.

— Но ведь порвал не ты!

— Так я же за тобой гнался.

— Это не считается.

— Ну и что же, а ты всё-таки скажи.

Оба рассмеялись.

— Так и быть, чини… — согласилась наконец девочка, протягивая рюкзак Юри. — Но маме я скажу правду!

Мальчик весело побежал к дому и, уже не оборачиваясь, крикнул:

— Пока! Завтра принесу в школу.

Юри вдруг почудилось, будто его сопровождает какой-то озорной мотив. Мотив этот звучал в воздухе, звучал словно где-то в ушах. Не оттого ли, что сейчас сразу он сможет рассказать матери о своей замечательной прогулке? Или оттого, что Вирве призналась: «Но маме я всё равно скажу правду!» А может быть, и от того и от другого вместе?!

Скоро за низким забором показался небольшой дом с красной крышей.

Все окна мансарды были раскрыты настежь, и Юри чрезвычайно удивился, с чего это матери вздумалось так поздно проветривать комнаты.

Мальчик толкнул калитку, торопливо прошёл сад и единым духом взбежал вверх по лестнице. Весёлый мотив по-прежнему звучал в ушах.

В их квартире толпилось много народу и стояла странная тишина. Все посмотрели на Юри молча и отошли в сторону, словно приглашали в другую комнату.

Юри быстро переступил порог.

Весёлый мотивчик, звучавший в ушах, внезапно оборвался.

Среди комнаты на столе лежала мать Юри.

2

Юри стоит возле раскрытого окна и смотрит вниз, в сад. Жёлтая, посыпанная свежим песком дорожка ведёт к низкой калитке из зелёных планок. За калиткой — улица.

Юри поднимает голову. Позади яблонь, цветущих в соседском саду, виден уголок бульвара Раннапуйестээ. На этом месте, уходя в воскресенье утром на прогулку, он обернулся и помахал матери рукой. А мать стояла вот здесь, где сейчас стоит он. Она высунулась из окна и махнула ему в ответ красной косынкой.

Юри переводит взгляд опять в сад.

На жёлтой дорожке лежат мелко нарубленные еловые ветки. Они зелёной лентой тянутся из калитки на улицу и сворачивают влево, в ту сторону, где находится Горное кладбище.

Юри кажется, будто он и сейчас ощущает острый запах еловых веток. В его ушах всё ещё звучит похоронное пение женского фабричного хора. А сквозь грустную мелодию словно бы слышатся голоса тех, кто так много хорошего говорил о матери Юри возле её могилы.

Как Юри ни пытается, он не может припомнить ни одного слова. Лишь голоса гудят в его ушах: низкий и грустный голос директора, сильный, уверенный голос Аарне…

Да, Аарне тоже был там. И Акси, и Эндель… Вирве, Нээме, почти весь их класс. А классный руководитель стоял возле Юри.

Мальчик закрывает окно и останавливается посреди комнаты. Мебель отодвинута к стенам, на полу — осыпавшиеся с цветов листья и лепестки.

«Надо прибрать комнаты, — устало думает мальчик. — Мама никогда не потерпела бы такого беспорядка».

Юри идёт на кухню за шваброй и только теперь замечает, что он всё ещё в пальто и в шапке. Классный руководитель и тётя Эрна, Аарне и Вирве проводили его с кладбища до самых дверей дома. Они хотели было подняться вместе с ним наверх, помочь ему, хотели приготовить что-нибудь поесть. Но в ответ им Юри лишь покачал головой. Тогда они стали звать его к себе. Но он отказался и от приглашений, ему хотелось побыть одному дома… А к ним он может пойти завтра или послезавтра.

Вот уже квартира прибрана. Столы, стулья опять на своих старых местах. Ковёр — на полу, журналы — на углу стола. Только от сосновой смолы, от еловых веток и от цветов в комнате остался какой-то особенный, тяжёлый запах…

Мебель-то на месте, но… как холодно и пусто в доме. Такой гнетущей пустоты Юри ещё никогда не ощущал. Она давит на него, словно камень, и мальчику становится жутко.

Он садится на край кушетки. Садится, но сразу же опять вскакивает.

Ему кажется, будто он должен куда-то спешить, что-то исправить, что-то доделать, ввести в прежнюю колею. Но что именно?

Он ходит по комнате, передвигает стулья, поправляет стопку журналов. Потом открывает дверцу книжного шкафа.

На полке стоит деревянная шкатулка, в ней мать хранила свои украшения и дорогие её памяти вещички. Когда Юри был маленьким, он частенько упрашивал мать позволить ему порыться в этой шкатулке. И когда мать в конце концов вытаскивала заветный ящичек из шкафа и ставила перед ним — какое это было счастливое мгновение!

В течение нескольких последних лет Юри уже не испытывал интереса к этой шкатулке. Но сейчас мальчик принёс её на стол. Повернул ключ, поднял крышку. И сразу же его охватило такое знакомое волнение. Словно что-то живое было спрятано здесь, в шкатулке.

Юри перебирает материнское ожерелье, приколки и большую брошку с красным камнем.

А вот и ещё старые знакомые — дедушкины часы с серебряным корпусом, правда, насколько Юри помнит, они никогда не тикали.

На дне шкатулки какие-то бумаги. Они разделены на две пачки, каждая перевязана синим шнурком.

Юри развязывает узелок на той, которая поменьше. По столу рассыпались письма — и длинные, написанные на двух-трёх страницах, и такие, где всего несколько слов.

Он узнаёт почерк. И от волнения у него перехватывает горло.

Это его письма, те, что он посылал матери из пионерского лагеря, из больницы…

И не только письма, а и записочки, которые он иногда оставлял ей на столе. Мама сохранила каждую написанную им строчку.

Юри держит в руках обрывок листа, вырванного из тетради в клеточку. На нём слова: «Мама! Не сердись. Я всё-таки пошёл в кино. Завтра этот фильм уже не идёт».

Перед мальчиком с удивительной ясностью возникает тот воскресный день, два-три месяца назад. Юри как раз выздоравливал после сильного гриппа. Мать не разрешала ему ещё выходить на улицу. Но в кино последний день демонстрировался какой-то увлекательный фильм. Как же он назывался?.. Не вспомнить… Юри тогда оставил на столе эту записку и ушёл.

Когда он вернулся домой, мать уже пришла с работы и готовила на кухне обед. На ней был надет тот самый передник, который Юри подарил ей на Новый год из сэкономленных карманных денег.

— Здрасьте! — воскликнул он как можно веселее.

Но мать не ответила на его приветствие, а с упрёком сказала:

— До чего же мы в конце концов докатимся, если я не смогу доверять тебе?!

Юри не сразу понял, что именно мать имеет в виду, и, запинаясь, ответил:

— Но… ведь я написал записку…

— Написать-то написал. Это хорошо. Но я верила тебе, думала, ты не нарушишь моего запрета. А как поступил ты?

Он тогда сказал матери, что это пустячное дело. Стоит ли из-за такой мелочи сердиться. Но мать ответила: когда речь идёт о доверии, тут нет мелочей. Да и как можно верить человеку в серьёзных вопросах, если он по пустякам тебя обманывает.

Юри даже испугался, услышав такое. Если бы мать сказала, что он может снова заболеть, у него нашлось бы множество возражении: он, мол, тепло оделся, погода, мол, была хорошая, и он шёл медленно, чтобы не вспотеть… Но то, что пустячный поступок мог обернуться таким серьёзным делом, — это ему и в голову не приходило.

И вдруг Юри почувствовал, как было бы хорошо, если бы мать сейчас стояла в дверях кухни и ворчала бы на него. Желание мальчика настолько сильно, что он поднимает голову и смотрит в ту сторону, где… Но на пороге кухни пустота. Только пёстрый передник матери висит на стене возле косяка двери. Из кармана передника торчит уголок красной косынки.

Юри вновь связывает письма шнурком и кладёт их назад, на дно шкатулки.

Во втором пакете писем гораздо больше. Целые листы заполнены неровным беспокойным почерком отца.

Мать и их тоже сохранила! Сохранила, несмотря на то, что однажды весенним вечером отец долго с издёвкой смеялся над нею и, наконец хлопнув дверью, навсегда ушёл из дому.

С недоумением перелистывает Юри письма отца. Почему мать не выкинула их? Не нашла в себе силы? Неужели она всё ещё любила этого человека? Наверное, да.