Нескромные сокровища - Дидро Дени - Страница 5

– Сударыня, – прервала ее Зельмаида, – я слышала ее совершенно ясно: она говорила, не открывая рта: факты были изложены вполне отчетливо, и было нетрудно догадаться, откуда исходил этот странный голос Уверяю вас, на ее месте я бы умерла.

– Умерла! – сказал Зегрис. – Не умирают и при худших обстоятельствах.

– Как! – воскликнула Зельмаида. – Что может быть ужаснее нескромности сокровища? Тут нет середины: нужно либо отказаться от легкомысленных забав, либо пойти на то, чтобы прослыть легкомысленной.

– В самом деле, – сказала Мирзоза, – альтернатива ужасна.

– Нет, нет, сударыня, – отозвалась одна из присутствующих, – вы увидите, что женщины примирятся с этим. Сокровищам будет предоставлено болтать сколько им угодно, и все пойдет своим чередом, что бы ни говорил свет. И в конце концов, не все ли равно, сокровище ли женщины или ее любовник окажется нескромным? Разве от этого больше будет огласки?

– По зрелом обсуждении, – продолжала другая, – надо признать, что если похождения женщины должны быть разглашены, то лучше, чтобы это сделало ее сокровище, чем ее любовник.

– Странная мысль, – заметила фаворитка.

– Но верная, – прибавила та, которая осмелилась ее высказать. – Потому что, примите во внимание, обыкновенно любовник бывает чем-то недоволен прежде, чем стать нескромным, и, чтобы отомстить, он все преувеличивает, между тем как сокровище говорит бесстрастно и ничего не привирает.

– Что касается меня, я держусь другого мнения, – сказала Зельмаида, – виновного губит не столько важность обвинений, сколько вескость показаний. Любовник, который бесчестит своими речами алтарь, на котором он священнодействовал, – нечестивец, не заслуживающий никакого доверия; но когда свидетельствует сам алтарь, что можно ему возразить?

– Что алтарь сам не знает, что говорит, – сказала вторая собеседница.

Тут Монима прервала молчание, которое хранила до сих пор, и медленно произнесла небрежным тоном:

– Ах, пускай мой алтарь, раз уж он алтарь, говорит или молчит, я не боюсь его речей.

В это мгновение вошел Мангогул, и от него не ускользнули последние слова Монимы. Он повернул свое кольцо над нею, и все услышали, как ее сокровище закричало:

– Не верьте этому: она лжет.

Соседки ее переглянулись и стали спрашивать одна другую, кому принадлежит сокровище, только что издавшее голос.

– Не мне, – сказала Зельмаида.

– Не мне, – сказала вторая собеседница.

– Не мне, – сказала Монима.

– Не мне, – сказал султан.

Все упорно отнекивались, не исключая фаворитки.

Воспользовавшись этой невыясненностью, султан обратился к дамам:

– Вы обладаете алтарями, – сказал он. – Хорошо, какие же совершались в них службы?

Говоря это, он стал быстро направлять перстень в последовательном порядке на всех женщин, исключая Мирзозу. И каждое сокровище отзывалось по очереди; слышались различные голоса:

– Меня посещают слишком часто…

– Меня истерзали…

– Меня покинули…

– Меня надушили.

– Меня утомили.

– Меня плохо обслуживают…

– Мне докучают… и т.д.

Все произнесли свое слово, но так быстро, что нельзя было понять, кому оно принадлежит. Их болтовня, то глухая, то визгливая, сопровождаемая хохотом Мангогула и придворных, произвела небывалый шум.

Женщины признавались с самым серьезным видом, что это очень забавно.

– Ну, что же, – сказал султан, – мы очень счастливы, что сокровища удостоили говорить нашим языком и принять участие в наших беседах. Общество бесконечно выиграет от такого удвоения органов речи. Может быть, и мы, мужчины, заговорим иначе, чем ртом. Кто знает! Тому, что так тесно связано с сокровищем, может быть, предназначено спрашивать его и отвечать ему Однако мой анатом думает иначе.

Глава восьмая

Третья проба кольца.

Интимный ужин

Сервировали ужин, уселись за стол; все начали подшучивать над Монимой; женщины единодушно обвиняли ее сокровище в том, что оно заговорило первым. И она не сумела бы противостоять этой лиге, если бы султан не взял ее под свою защиту.

– Я не утверждаю, – сказал он, – что Монима менее легкомысленна, чем Зельмаида, но я думаю, что сокровище у нее скромнее. И вообще, если уста и сокровище женщины противоречат друг другу, кому из них следует верить?

– Государь, – сказал придворный, – я не знаю, что сокровища будут говорить дальше, но до сих пор они говорили лишь о предмете, в высшей степени им близком. До тех пор, пока у них хватит благоразумия говорить лишь о том, что они знают, я буду верить им, как оракулу.

– Можно было бы, – сказала Мирзоза, – вопросить более надежных оракулов.

– Сударыня, – возразил Мангогул, – какой интерес был бы у них искажать истину? Что могло бы побудить их на это, кроме химеры чести? Но у сокровища нет этой химеры: здесь нет места для предрассудков.

– Химера чести! – воскликнула Мирзоза. – Предрассудки! Если бы ваше высочество подвергались таким неприятностям, как мы, вы поняли бы, что то, что касается добродетели, – далеко не химера.

Все женщины, осмелев после ответа султанши, поддержали ее и нашли излишним, чтобы их подвергали дальнейшим испытаниям, а Мангогул прибавил, что эти испытания почти всегда бывают опасны.

От этих разговоров перешли к шампанскому, выпито было немало, и настроение пирующих очень повысилось. Сокровища разгорячились. Пришла минута, когда Мангогул решил снова начать свои козни. Он направил кольцо на сильно развеселившуюся молодую женщину, сидевшую близко от него, напротив своего супруга. Тогда все услышали из-под стола какие-то жалобные звуки, и слабый замирающий голос заговорил:

– Как я измучено! Я больше не могу. Я в совершенном изнеможении.

– Как! Во имя бога Понго Сабиам! – вскричал Гуссейн, – сокровище моей жены говорит… Но что оно может рассказать?..

– Мы это сейчас услышим, – ответил султан.

– Государь, разрешите мне не быть в числе слушателей, – попросил Гуссейн. – И если у него вырвутся какие-нибудь глупости, надеюсь, ваше высочество, не подумайте…

– Я думаю, что вы глупец, – сказал султан, – если вас волнует болтовня сокровища. Разве не известна большая часть того, что оно может сказать, и разве не легко предугадать остальное? Садитесь же и постарайтесь позабавиться.

Гуссейн сел на место, и сокровище его жены принялось стрекотать, как сорока.

– Отделаюсь ли я когда-нибудь от этого верзилы Валанто! – воскликнуло оно. – Я знаю людей, у которых страсть остывает, но он…

При этих словах Гуссейн вскочил, как безумный, схватился за нож, бросился на другой конец стола и пронзил бы грудь своей жены, если бы его не удержали соседи.

– Гуссейн, – обратился к нему султан, – вы делаете слишком много шуму. Ничего не слышно. Разве только сокровище вашей жены лишено здравого смысла? Что бы сталось с этими дамами, если бы их мужья, подобно вам, выходили из себя? Как! Вы приходите в отчаяние из-за несчастного приключения какого-то Валанто, у которого страсть не остывает. Сядьте на место, будьте благовоспитанным человеком, не распускайтесь и не поступайте столь дерзко по отношению к государю, который приобщает вас к своим удовольствиям.

В то время, как Гуссейн, стараясь подавить ярость, откинулся на спинку стула, закрыв глаза и опершись лбом на руку, султан опять повернул кольцо, и сокровище продолжало:

– Я хорошо бы приспособилось к молодому пажу Валанто. Но я не знаю, когда он воспламенится. В ожидании, когда один воспламенится, а другой остынет, я набираюсь терпения с брамином Эгоном. Надо сознаться, что он безобразен, но у него есть талант остывать и вновь воспламеняться. О брамин – великий человек!

При этом восклицании сокровища Гуссейн покраснел, устыдившись мысли о том, что так опечалился из-за женщины, которая этого не стоила, и принялся хохотать вместе со всеми. Но он затаил злобу на супругу. Когда ужин кончился, все разошлись по домам, кроме Гуссейна, который проводил свою жену в монастырь и запер ее там. Мангогул, узнав о ее злоключении, навестил ее. Когда он явился, все сестры утешали ее, но, главным образом, старались выпытать причину ее изгнания.