Порою блажь великая - Кизи Кен Элтон - Страница 110

В первый год Флойда в старшей школе отец умер — сгорел насмерть на вершине горы. Его пьянство довело до того, что уж и работу истопника ему доверить не могли. После долгой зимы без работы какие-то старые приятели подыскали ему место пожарного наблюдателя на самой высокой горе в округе. За работу он взялся с воодушевлением. Все надеялись, что спасительное одиночество и месяц без доступа к любого рода алкоголю поумерят порок старого Бугра и, может, даже обратят на путь истинный. Но когда пожарный расчет прибыл на пепелище дозорной хижины, стало ясно, насколько жестоко просчитались друзья, а равно — с чего возник пожар: среди угольев хижины обнаружились останки взорвавшегося самогонного аппарата. А все мыслимые вместилища — от кофейных банок до биотуалета — были заполнены брагой: из картофельных очистков, из черники, из дикого ячменя и дюжины других растений. Змеевик представлял собой затейливую и трудоемкую конструкцию, смастеренную из винтовочных гильз с выбитыми донцами. Топка была сложена из камней и глины. Котел — изготовлен из заглушенного обрезка печной трубы. Весь агрегат был собран воедино при помощи гвоздиков, скобочек и гнетущего, невообразимого отчаяния…

Оказалось, что обманутые призраки старых грез и идеалов, невзирая на свою растерянность, сумели-таки взобраться даже на самую высокую гору в округе.

Две сестры после похорон переселились в земли посвятее, а мать, в последние годы жизни мужа прятавшая от него бутылки без этикеток, принялась извлекать их из тайников — и села на той же станции, на которой сошел старина Бугор. Флойд ухитрялся поддерживать мать в ее скорби, да еще и школу закончить надо (хотя бы до середины выпускного класса доучиться, до завершения последнего футбольного сезона). Единственную работу, сносную по времени и деньгам, дал ему сомнительный контракт с одним ловкачом, занимавшимся перевозками леса на трелевщиках столь дряхлых и с загрузкой столь великой, что ни один шофер из профсоюза к ним бы и не притронулся, а ни один патрульный бы не пропустил. Поэтому перевозки были тайными, по неторным тропинкам от делянки того ловкача до лесопилки, под покровом ночи.

— Штрейкбрехер! — кричал, бывало, Флойд в ночь, гоня без огней перегруженную машину по горной дороге, где за поворотом мог поджидать коп, а черная зияющая смерть — в любом месте серпантина. — Штрейкбрехер! Пашешь на прохиндея-частника, который положил на профсоюзные правила! Как тебе это, Маленькая Задница?

Он надеялся, что отец его слышит. Надеялся, что старый ублюдок вертится в своем алкашьем гробу оттого, что сын пал так низко. Разве не его, ублюдка, вина — да и профсоюза тоже, — что приходится кататься вот так каждую ночь, рискуя головой и волей? Никому из других парней, с их степенными, «ноги-прочно-на-земле» папашами — даже тем, у кого отцы погибли на работе, — не приходится бросаться в такие авантюры, потому что никому из них не достался отец фанатик. Так разве не вина старого маньяка, что он, Флойд, три часа в ночь проводит на горном серпантине без огней, когда по уму — отдыхать бы ему перед завтрашней решающей игрой?

Однако он никогда не задавал себе вопроса, почему б ему не уйти из команды и не подрабатывать после уроков. Он никогда не спрашивал себя, почему так важна для него была эта возня на вонючем грязном поле, по три часа в день, в попытках сбить спесь со всяких ушлых козлов, которые косились на него так, будто это федеральное преступление — иметь отца-алкаша… Никогда не спрашивал.

А по окончании школы Флойд прямиком двинулся работать в леса. Днем! Конец прозябанию Флойда Ивенрайта во мраке под луной! И поскольку он скорее бы удавился, чем вступил в «Тимстерз» [73] или вообще в какой-либо профсоюз, шофером работать не мог, и оставалась одна дорога — в лесорубы. Будучи вне профсоюза, он вынужден был работать вдвое больше, чтоб пережить неизбежные простои. Его антипрофсоюзный настрой был столь силен, что вскоре его заметила лесоповальная знать — матерые дровосеки, которые по-прежнему считали, что мужик должен жить сам по себе, безо всяких там мафий за спиной! — и весьма скоро старые зубры признали в этом крепко сбитом рыжем парне превосходного кандидата на бригадирскую работу. Через два года он был уже начальником участка — от простого стропальщика поднялся, за два-то года — а еще через год заделался главной шишкой в отдельно взятом лесу.

Картина мира окрасилась в розовые тона. Он женился на девушке из весьма влиятельной в oкруге политической фамилии. Купил дом и приличную машину. Аристократы местного разлива, хозяева лесопилок и президенты банков, стали величать его «дружище» или «Рыжик», приглашали на рауты и благотворительные гонки, со сборами в пользу остатних индейцев. Жизнь определенно налаживалась.

Но были ночи… когда трубный рев тревожил его сон, и паршивые дни, когда какого-нибудь приятеля-работягу вышибала пинком нога, растущая из жирной жопы, которая из конторы своей не выбиралась, разве что в банк. И культяпистые красные пальцы Флойда сжимались и разжимались в спазмах ярости, а в мясистых красных ушах звенело эхо старого боевого гимна:

И постепенно он все более отстранялся от начальства и все более проникался сочувствием к работягам. А почему бы, черт возьми, нет? Директор не директор, но разве сам он не был рабочим, если уж на то пошло? Сыном сына рабочего, ядреные его корни? И он никогда не давил соки из людей в погоне за производительностью; ни на мизинец не замаран в варенье из пирога тайных прибылей, который нарезают междусобойно в конце года; отрабатывал свои часы, получал положенное; постепенно копились неизбежные отметины ремесла на теле — его единственном инструменте, что имел хоть какую-то ценность в глазах хозяев, наряду с прочими оборотными средствами. Так ему ли, черт побери, не знать нужд рабочего человека? И не то чтоб он был готов связать свою судьбу с профсоюзом — сыт по горло, переварить надо, спасибо, разве что бумажку подпишу, взносы, но активности не ждите… И все-таки — господи боже! разве не бесит его, скажем, вид какого-нибудь заслуженного кустореза или дранщика, который пятнадцать своих гребаных лет отдал гребаной компании, а теперь вышвырнут на помойку, заменен на какой-нибудь механический прибамбас… черт, да у него кровь в жилах кипит!

Львиный рев рокочет в голове все громче, и уже невозможно утаить его от хозяев. Они не могли смириться с его потерей — слишком уж толковый кадр, — но сделались решительно холодны после его многочисленных тирад о бесчинствах, чинимых против работяг; никаких больше «дружищ» и «Рыжиков», и общественные клубы вычеркнули его имя из своих реестров. Но прознал про его рык и кое-кто еще. Раз в обеденный перерыв к его отдельному директорскому пеньку на участке подошли люди. Их было шестеро, и пришли они с просеки вниз по склону, где остальные сидели со своими бутербродами и термосами, хулиганили и травили анекдоты. Шестеро поведали, что коллектив, достаточно крупный для создания профячейки, обсудил вопрос, а на следующем собрании желает выбрать его председателем, если он возьмется. Ивенрайт открыл рот, но с минуту не мог ничего вымолвить: выбрать его, начальника, их начальника, председателем профсоюза? Затем он поднялся, сдернул с головы каску с эмблемой компании, швырнул ее наземь и со слезами в глазах провозгласил, что не только согласен, но прямо сейчас увольняется с нынешней работы!

— Уходишь? — переспросил хозяин чуть позже на лесопилке. — Не понимаю, Флойд, зачем же уходить?

— Ребята выбрали меня председателем профкома.

— Да. Это — понял. Но зачем же рвать с работой? Никакого резона уходить…

— Что ж, хорошо. Не «ухожу», если вам слово не нравится. Скажем так, «перехожу», на другую сторону, на свою сторону наконец-то!