Порою блажь великая - Кизи Кен Элтон - Страница 109

И лишь тогда, переделав всю рутину, описав круг в красном и янтарном свете, чтоб наверняка ничего не забыть, лишь тогда подошел он к столу, где сидели последние гости, и посмотрел, что написал Дрэгер на подставке.

Подставки в «Коряге» были из прессованного картона, с рельефной картинкой: верхолаз в момент завершения работы над мачтой, подпиленная верхушка уже валится на сторону, а верхолаз откидывается назад, вцепившись в шлею. Тедди поднес картонку к свету. На первый взгляд, художество Дрэгера было вполне заурядным: дерево заштриховано полосками, наподобие пограничного столба — столько уж раз Тедди видел такое? — глаза лесоруба вычернены, дорисована борода; и еще на картонном небе раскинулись корявые объекты попкорновых контуров, символизирующие облака… И не сразу заметил Тедди три крохотные строчки в нижнему углу. Столь убористым, тонким почерком, что Тедди едва сподобился разобрать:

Тедди пялился на записку не мигая, в восторженном изумлении — Да что это? Что же в вас такого? — пока в глазах не зарябило от напряжения, пока подставка в руке не затрепетала в свете ночника, будто красный ветер просквозил пустой бар.

У себя дома Ивенрайт в семейных трусах и в майке уселся на тюк с грязным бельем в ожидании, пока наполнится ванна. Нынче хорошую ванну принять — на несколько часов затея. Надо бы купить новую водогрейку — давно пора. По сути — он вздохнул, озираясь, — им много чего нужно прикупить. Вот, даже таблетки эвкалиптовые — и те вышли.

Финансовые трудности начались сразу, как он согласился стать главой местного профсоюза. С «общественными началами» — никаких концов не сведешь: он и близко не получал того, что прежде, в бытность страшим бригадиром «Тихоокеанского леса Ваконды». Но провалиться ему, если он будет отлынивать от профсоюзных трудов и совмещать их с лесоповалом, как многие местные лидеры поступают. Пойдешь по двум дорожкам — обе ноги охромеют. А для него обе профессиональные позиции дорогого стоили.

Он гордился своей многогранностью: что дрова пилить, что права качать. Все — в крови. Но плата за славу велика. Его дед был большим человеком еще в самом начале движения, в Первую мировую, в «Вобблиз». Был личным другом Большого Билла Хейвуда. У Флойда в спальне висит на стене фотография, где они вдвоем: два усача, у каждого на груди — большой белый значок со словами «Я — НЕУДОБНЫЙ ГРАЖДАНИН», приколотый к бушлату, а между собой они держат плакат с ухмыляющимся черным котом, символом саботажа у «Вобблиз». Дед отдал жизнь движению во всех смыслах: проработал много лет организатором и был убит в 1916-м в Эвереттской Бойне, отстаивая на вашингтонской лесопилке право рабочего человека на свободу слова. Бабка без гроша вернулась к родне в Мичиган с юным сыном, отцом Флойда. Но отпрыск профсоюзного мученика не пожелал оставаться в тихом-мирном Мичигане: война не закончена. И несколько месяцев спустя парень бежал обратно в северные леса, где продолжил дело, за которое погиб отец.

К двадцати одному этот рыжий крепыш — по прозвищу Бугор, в силу фамильной черты Ивенрайтов, которые манкировали шеей, а сажали голову прямо на округлые массивные плечи, — стяжал репутацию одного из самых отчаянных, «гвоздь разжует — булавками сплюнет», лесных сорвиголов. И в труде, от рассвета до заката, — застрельщик знатный, и в обороне — ревущий рупор профсоюза. Таким «вобом» и его батя, и сам Большой Билл Хэйвуд гордиться могли бы.

А в сорок один этот рыжий мужик был беспросветным алкашом с посаженной печенью и надорванным сердцем, и ни единая душа в мире им не гордилась.

«Вобы» умерли, сгинули, раздавленные громовыми коллизиями АФТ и КПП [71], облыжно объявлены коммунистами (хотя они дрались с «Красным Рассветом» больше, чем два других профсоюза, вместе взятые), а леса, столь любимые Бугром Ивенрайтом за здоровый дух, стремительно затягивало угарным выхлопом, и на смену матерым дровосекам, за чьи права он сражался, пришли безбородые сосунки, постигавшие лесорубные премудрости по учебникам, и табак они курили, а не жевали, не поминая уж гвозди, и спали на белоснежных простынях, словно так и подобает дровосеку.

Ничего не оставалось, как жениться и топить память несбывшихся надежд.

Флойд никогда не видел юного и горячего Бугра лично, хотя частенько чувствовал, что того парня он знает лучше, чем эту унылую тень в бесплотной оболочке прошлого, бродившую средь разрухи их трехкомнатной халупы во Флоренсе, занятую спиртным и смертью. Но в иные ночи отец, возвращаясь с лесопилки, где работал истопником, годился на нечто большее, нежели спиртное и смерть. Возможно, в такие ночи какие-то старые воспоминания всплывали со дна его прошлого, или же вид каких-либо мерзостей капитализма на лесопилке вновь возжигал в нем прежний жар, но в такие ночи отец садился на кухне и рассказывал маленькому Флойду, как было когда-то, как они в минувшие дни уж побороли бы такую вот несправедливость, когда воздух был еще чист и «Вобы» все еще гуляли по лесам! А затем дешевое пойло, что обычно лишь смаривало отца до молчания и сна, в такие особенные ночи, напротив, пробуждало в нем дремлющего фанатика, томящегося за решеткой синих вен, и Флойд видел, как молодой Бугор Ивенрайт поднимается с драной подстилки, приникает глазами к двум глазкам в двери своего узилища, сотрясает чертовы синие прутья, будто разъяренный лев.

— Слушай, пацан, мысль-то простая, — ревет лев, объясняя суть вещей. — Есть они — Большие Задницы, и есть Маленькие Задницы, вроде нас. И нетрудно понять, кто на чьей стороне. Больших Задниц мало; они владеют миром и зерном. А Маленьких Задниц миллионы; они растят зерно, а сами голодают. Большие Задницы думают, что им все сойдет с рук, что они — лучше, порой только тем, что кто-то умер и оставил им кучу денег, и теперь они могут платить Маленьким Задницам, чтобы те растили для них зерно, а платят — по своему разумению. И нам придется поприжать их, понял? Надо показать, что мы — не рабы. Никто не раб. И все растят зерно. И все кушают! И всё просто!

Затем он вскакивал, метался по комнате, яростно рыча:

Мать Флойда и две сестрицы со смиренным ужасом терпели эти редкие возвращения ревущего льва. Сестры винили дьявола в этих приступах неистовой ностальгии; мать соглашалась, что без дьявола не обошлось, конечно, это дьявол, только особого рода — тот, что в пинтовой бутылке без этикетки! Но юный Флойд знал, что дело куда важней, и не бяка из Библии за ним стоит, и не бутылка; и когда отцовское прошлое прорывалось с ревом, через эти древние истории про борьбу за справедливость, за короткие дни и долгие жизни, через эти старые песни о неимоверных утопиях, которые строили они, — он чувствовал, как его собственная юная кровь вопиет тем же ревом о справедливости, и глаза его видели вдали те же сверкающие утопии, что зрили и залитые спиртом глаза отца, — хотя мальчик был трезв как стеклышко.

Конечно, эти ночи страсти были редки. И, подобно матери с сестрами, Флойд мог презирать этого линялого фанатика, что обрек их на нищету, жалкий остов человека, что еженощно напивался до беспамятного сна, спасаясь от робких, но цепких призраков своих так и не выветрившихся грез и древних идеалов. Но при всей ненависти к этому старику Флойд мог любить дерзновенного мечтателя, грезившего светлыми образами и ковавшего свои идеалы в ныне поруганном горниле. Любил, хотя и знал, что этот юный мечтатель — главный ответчик за обветшалость остова фанатика, которого Флойд так ненавидел.