Советы одиного курильщика.Тринадцать рассказов про Татарникова. - Кантор Максим Карлович - Страница 5

Флорентиец встречал гостей у входа, некоторым просто жал руку, с иными обнимался по-братски. Меня, он, разумеется, рукопожатием не удостоил — умеют эти люди сразу определить тебе цену. Кеша взглянул на меня — и, уверен, содержание моей сберкнижки стало ему известно до копейки. «Садитесь на свободные!» — только и сказал Флорентиец. Я обиделся: все-таки старался выглядеть прилично: надел глаженые брюки и практически новый пиджак; не помогло. Я подумал, что Сергея Ильича сейчас прогонят, — и мне стало стыдно: как я мог привезти домашнего, равнодушного к свету Сергея Ильича в этот притон? Я уже открыл было рот, чтобы упредить события: «Пойдемте отсюда, Сергей Ильич!», — хотел я сказать. И не сказал: отвернувшись от меня, Флорентиец направился к Татарникову и обнял его; прижал к сердцу, похлопал по спине. Он держал Сергея Ильича в объятиях минуты три — дольше, чем прочих, и все это заметили. Татарников отнесся к проявлению сердечности с некоторым неудовольствием, он вообще не любит фамильярности; мы с ним знаем друг друга десять лет — а все на «вы». Татарников перетерпел объятия Флорентийца и, мягко отстранив его, сказал «здравствуйте». Возле Татарникова мгновенно возник водоворот светских людей — каждый норовил представиться. Сергей Ильич вежливо улыбался, но руки никому не подал. И тем не менее его появление вызвало у общества восторг. Я давно замечал, что феноменальное равнодушие Татарникова к гардеробу играло фактически ту же роль, что для иных дотошное следование моде. Длинный сутулый человек в поношенном пиджаке с заплатами на локтях привлекал не меньшее внимание, что и красавец в костюме от Бриони. Иным надо перепробовать сотню туалетов, чтобы добиться такого же эффекта, какого добивался Татарников застиранной рубашкой и брюками с пузырями на коленях. Значит, может себе позволить, рассуждали светские люди, провожая Татарникова завистливыми взглядами. Бог знает, за кого принял Флорентиец моего милого Сергея Ильича, только он самолично повел историка к столу в центре зала. Я обомлел. Было очевидно, что он принял Татарникова за кого-то другого, — небось, где-нибудь на пересылке встречал похожего человека — ох, что будет, когда ошибку обнаружат!

Что до Татарникова, то он неудобства не чувствовал ни малейшего. Ему было совершенно безразлично, идет ли он рядом с миллиардером, журналистом, вором или председателем Сбербанка. Сергей Ильич рассеянно разрешил Флорентийцу взять себя под локоть, и они двинулись через зал, а толпа изумленных гостей расступалась перед этой странной парой. Татарников, полагаю, думал в этот момент о чем-то постороннем, так с ним часто бывало. Иной раз во время оживленной беседы он словно отключался, а когда его спрашивали, о чем он думает, отвечал, например, так: «Вспоминал один эпизод кельтской мифологии», или еще чтонибудь в этом роде. Так он и шагал подле матерого Флорентийца, а потом, вспомнив, что пришел в ресторан не один, остановился и сказал: «Да я тут, собственно, со спутником». Флорентиец проявил несказанное радушие — кивнул кому-то, щелкнул пальцами, и меня разыскали в толпе, и совсем не для того, чтобы (как бывало не раз) вывести вон, а напротив, — проводили в центральный зал, к центральному столику. Татарников уже сидел в огромном кресле и с интересом изучал меню, а за его спиной склонился не какой-нибудь официант, а сам метрдотель.

— К фуа-гра возьмите эльзасское, рекомендую, — шептал он на ухо историку. — А из красных посоветую шато петрюс восемьдесят шестого года.

Татарников читал меню с нескрываемым интересом. Сергей Ильич говорил практически на всех живых языках и на двух-трех вышедших из употребления. Кажется, санскрита он не знал, но латынь, древнегреческий и иврит были для него столь же привычны, как для присутствующих феня. И однако, при всем обилии знаний, Татарников, разумеется, не понял ни слова в красивой папочке, каковую ему вручили, — он внимательно, как профессиональный эпиграммист (слово я подцепил из разговоров с Сергеем Ильичем), изучал страничку за страничкой. Наконец сдвинул очки на кончик носа и, глядя поверх стекол, сказал:

— У вас тут, вижу, все имеется.

— Стараемся! — Метрдотель улыбнулся Татарникову.

— А водочки у вас нет? Года так восьмидесятого? Помню, славная была тогда водка «Московская», потом куда-то делась.

Я было решил, что вот тут-то нас и разоблачат, — ну не может современный вор в законе хлестать водку, если ему дают шато петрюс. Однако метрдотель отнесся с пониманием, наморщил лоб.

— «Московская»? А «Русский стандарт» не подойдет?

— Ну, — сказал Татарников обиженно, — если уж у вас «Московской» нет…

— Поищем. — И метрдотель сорвался с места, бросился отдавать распоряжения. Не знаю уж, что они там такое учудили, шофера ли сгоняли к трем вокзалам, или портье купил бутылку у таксистов, только через пять минут запотевшая «Московская» стояла на столике.

— А вам? — Это уже метрдотель обратился ко мне.

Было бы глупо не использовать возможность: я попросил дюжину устриц, бутылку шабли, фуа-гра, бифштекс по-флорентийски, бутылку шато петрюс, колбасу мортаделла и соленые огурцы.

Список блюд помню досконально — прежде всего по тому, как дико посмотрел на меня метрдотель, когда после бифштекса я заказал колбасу. И, понятно, соленые огурцы тоже ввергли его в изумление. Не мог же я объяснить этому господину, что вареная колбаса с огурцами — единственное, что в принципе может здесь есть Сергей Ильич. Не уверен, что Татарников когда-либо пробовал итальянскую колбасу, — но я надеялся, что разницы с отечественной он не заметит. Я выдержал взгляд метрдотеля и хладнокровно повторил заказ.

— Колбасы, грамм триста, — сказал я, и метрдотель поглядел на меня с ненавистью.

К тому времени как подали заказ, за наш столик уже сели другие гости. Потом подошел и хозяин. Считается, что хозяин должен обойти все столики за вечер: посоветовать блюдо, поинтересоваться, как и что. И действительно, Флорентиец перемещался по залу, но, дойдя до нас, обосновался надолго — сел рядом с Татарниковым, налил себе красненького.

Потом представил нам соседей. Возле меня сидела француженка Ирэн, пожилая крашеная дама в бриллиантах. Радом с ней немецкий банкир, дяденька с рыжими усиками. А между банкиром и Татарниковым — известная в столице личность, Витя Могила, который дважды безуспешно баллотировался в депутаты Государственной думы и удовлетворился должностью начальника таможни. Затем — Татарников, затем — хозяин, и, наконец, я. Чтобы не привлекать внимание Флорентийца, я сосредоточился на соседке, ухаживал за ней как мог. Предложил даме шабли и фуа-гра, и дама с отменным аппетитом слопала всю мою порцию и уговорила за пятнадцать минут полбутылки. Я двинул на середину стола блюдо с устрицами — мол, угощайтесь, и гости налетели на устрицы, словно их с неделю голодом морили. Я только одну и успел попробовать.

Сергей Ильич флегматично прихлебывал водку, и наши сотрапезники старались на него не смотреть. Я их прекрасно понимал: кому же будет приятно терпеть такое соседство — в мятом пиджаке, жеваных штанах сидит неопрятный субъект и пьет водку. В самом деле, господа, здесь все-таки дорогой ресторан, а не буфет вокзальный. Однако Татарников был безразличен к тому, какое впечатление производит. Он наполнял стакан, переливал в себя содержимое, закусывал огурчиком — словом, держался так, словно был у себя на кухне. И только Витя Могила, человек бывалый, наблюдал за Татарниковым с сочувствием, я бы даже сказал — с завистью. Видимо, облик русского пьяницы пробудил в криминальном авторитете память о молодости. Витя Могила осведомился:

— Водку пьете?

— Ее.

Могила с любопытством всмотрелся в этикетку, заметил:

— Никак, «Московскую» употребляете?

— Как видите.

— Где только отыскали!

— Раритет, — согласился историк.

— И как вам?

— Нормально.

— Плесните мне, что ли. Молодость вспомнить.

Татарников налил Могиле несколько капель, тот внюхался в напиток, поморщился.

— Золотые были денечки!