Хлеб и снег - Иванов Сергей Анатольевич - Страница 14

Тане очень хочется кого-нибудь встретить, чтоб из весёлых этих саней помахать рукой. Но улица, как на грех, пуста: час позднего утра — все на работе…

Таня оглядывается на деда Авдея. Старый конюх сидит угрюм и печален. На лице его глубоко видна каждая морщина, брови насуплены, из-под шапки так и сяк торчат редкие седые волосы.

— Вы чего, дедушка? — кричит Таня на всю улицу.

— Да так… Валерка-то небось баловать начнёт!

— А чего ему?

— Да очень он недолюбливает ихнего брата. — И старый конюх глазами показывает на Рыжака.

Они подъезжают к амбару. Здесь снег везде истоптан, изрублен автомобильными шинами, во многих местах протёрт до рыжей земли. Полозья саней противно скребутся по песку и мелким камешкам. На сердце у Тани вдруг становится неспокойно, тоскливо…

Кладовщик Валерка Мельников сидит, прижмурившись, на сухом чистом крыльце под солнышком, словно под душем. Заслышав сани, он открывает глаза, потягивается:

— Опять за пенсией приехали!

— Сам ты пенсионер! — сердится дед Авдей. — Молодой парень, а сидишь на женской должности.

— Я что, — спокойно отвечает Валерка, — а вот кони твои — это да: работать не работают, а корм потребляют исправно. Так кто ж они? Вот и выходит: либо пенсионеры, либо жулики. Уж сам выбирай!

Что ему ответишь? Кони ведь и правда работают мало, хоть в том и не виноваты.

— Ладно тебе, — примирительно говорит дед Авдей, — ты грузи. Твоё дело грузить, что положено. — Он подгоняет сани к самому крыльцу, чтоб Валерке было поближе таскать.

— А если вот, к примеру, трактор сломан? — Кладовщик лихо ворочает здоровенные мешки, с маху бросает их в сани. Сани кряхтят, потрескивают. — Если трактор сломан, ему разве кто горючего даст?

— Конь же не трактор, — говорит дед Авдей, — он ведь живой!

— А мне всё одно! — Валерка швыряет новый мешок. — Не работаешь, так и есть не проси! — Он вытирает шапкой мокрый лоб. — Кончено! Говори, дед, спасибо и отчаливай.

— Как же — кончено? — растерянно спрашивает старый конюх. — А ещё овса семь мешков. У меня записано! — Он лезет за пазуху.

— Нету вам, дармоедам, овса! Овёс я курям отправлю.

— Нам же положено! — строго, но как-то неуверенно говорит дед Авдей. — Вот же и бумага…

— Работать положено!

Старый конюх опускает голову и тихо просит:

— Ну дай хоть мешочка четыре!

У Тани сердце стучит, как молоток. Валерка молча уходит в амбар, один за другим выволакивает три мешка, кидает их в сани:

— Всё. Езжай!

Сани трогаются. Позабыв про Таню, дед Авдей уходит один с опущенной головой и опущенными руками. А рядом твёрдо ступает ни о чём не догадывающийся Рыжак.

— Зловредный ты, Валерка! — кричит Таня. — Злыдень!

— Иди-иди-иди отсюда! — Кладовщик отмахивается от неё как от мухи. — Заступники! — Он снова садится на крыльцо под солнечный дождик и закрывает глаза.

Вечером Таня жалуется деду. А дед молчит, медленно отхлёбывая чай из стакана.

— Скажи ему! — сердится Таня. — Ты ведь председатель!

— Председатель-то я председатель. А только кони ведь и правда не работают.

— Они же не виноваты!..

— Я их не виню. — Дед тихо-тихо ставит стакан и всё-таки он брякает о блюдце. — Мне их, может, жальче твоего жалко. Я с ними жизнь прожил. Хозяйство подымал. Да не один раз… Они мне дружней иного друга!..

— Раз дружней, так и заступись!..

— Да ведь они живут пока. Кормёжку получают…

— Пока! — Таня строго смотрит на деда. — А потом?

— Потом? Не знаю… Откуда я могу это знать? Думаю, когда-нибудь — не скоро! — их просто отпустят на волю: в лес, в поля… Будут жить, как лоси…

Справедливость

— Зима не зима, весна не весна, а всё какими-то пятнами! — ворчит бабушка.

И правда: позавчера было тепло, вчера и так и сяк, а сегодня холод лютый!

Опять все полюбили печку. Таня с Алёной сидят прямо на горячей каменной лежанке, застеленной овчиной, и вырезают платья для кукол. Пока Алёна была в школе, Таня нарисовала эти платья. А теперь они их вместе вырезают.

Алёна в этом году кончает второй класс, поэтому она важничает страшно — но не только с Таней, со всеми. Она говорит немного скрипучим голосом и старается выражаться по-взрослому.

Вырезали они, вырезали, вдруг Алёна говорит:

— Засиделась я с тобою, матушка. Пора и честь знать. У меня ведь дела. У меня ведь синицы на руках!

Не успела Таня ничего ответить, Алёна опять говорит:

— Ну ладно: хочешь — пойдём со мной…

Алёна стала надевать пальто, и Таня стала надевать пальто: можно было бы на Алёну обидеться, но больше хотелось синиц посмотреть.

Они пришли в Алёнин дом, в Алёнину комнату и сели у окна. Было уже четыре часа, но дни теперь стояли долгие. Солнце хоть и покраснело, но ещё высоко висело на небе.

Алёнино окно смотрело в сад. Там стояли яблони — голые, чёрные, корявые. Самые обычные зимние яблони в заснежённом саду… Но Таня заметила: к веткам на белых нитках привязаны маленькие белые кубики. Так украшают комнаты на Новый год: нитка, а на ней кусочек ваты. Но здесь-то была, конечно, не вата. Таня догадалась:

— Сало для синиц!

— Ты откуда знаешь? — недовольно спросила Алёна. Ей, как видно, хотелось, чтоб Таня этого не знала. Хотелось всё растолковать, разъяснить. Это для Алёны главней главного.

Тане стало неловко, как будто она правда виновата, но тут как раз появились синицы. Они сразу подлетели к окну, сели на дощечку, обитую невысоким бортиком, — кормушку. Она была пуста. Таня вопросительно посмотрела на Алёну. Та показала рукой в сторону яблонь с салом. А синицы тут же испугались Алёниной руки, фыркнули крыльями и исчезли.

— Прилетят? — спросила Таня.

— Ещё как! — уверенно сказала Алёна.

Синицы правда прилетели — и скоро! На кормушку они сесть побоялись, так как видели совсем рядом за стеклом Алёну и Таню, поэтому остались на яблоне. Пока они ничего не замечали, а просто мелькали по веткам и набирались храбрости, чтоб снова слететь на кормушку. Они, как видно, уже привыкли, что там есть еда, и, наверное, решили, что с первого раза просто не заметили её.

Синиц было две. Одну Таня никак не могла разглядеть, а другую, что была поспокойней, рассмотрела хорошо. У неё были белые щёки, чёрные раскосые глаза, прямой лакированный носик и чёрная шапка. Сзади на голове у синицы торчал хохолок, какой часто бывает у мальчишек. Самым красивым местом у синицы была грудь — ярко-жёлтая, а прямо посредине синяя полоска сверху вниз, как молния.

— Мои синицы! — тихо сказала Алёна.

— Откуда ты знаешь, что твои?

— Оттуда — что отъелись на моих харчах. Видишь: здоровые стали, как снегири!..

Тут синица, которую рассматривала Таня, спрыгнула с ветки и, быстро-быстро тряся крыльями, повисла в воздухе.

— Ой! — шёпотом вскрикнула Таня.

— Гляди! — ещё тише и отчаянней шепнула Алёна.

Они схватились за руки и прилипли к окну: синица висела в воздухе прямо перед кусочком сала. Вот она ухватила белый кубик и уже хотела отлететь с ним куда-нибудь, чтобы спокойно расклевать лакомство и съесть, но нитка не пустила. Сало выскользнуло из клюва и стало раскачиваться, как маятник. Наверное, это было очень страшно для такой маленькой птички, но голодная синица уже почувствовала вкус сала. Она смело бросилась в новую атаку, поймала еду и тут же села на ветку — тонкую-тонкую, ну, может, чуть толще травинки. У Тани прямо дух захватило: так веточка эта изогнулась опасно. А синица ничего — прихватила сало лапками и долбит, долбит его носом. Потом бросила этот кусок, отлетела, схватила другой, что висел поудобней, на толстой ветке, и принялась за дело: колотит замёрзшее сало, как маленький дятел.

Так одна синица клевала, а другая боялась.

— Чего она боится? — спросила Таня.

— Это синиц, — ответила Алёна.

— Что?

— Синиц… Как бывает тигр и тигрица, так же — синиц и синица… Он охраняет, дед говорит.