Его среди нас нет - Иванов Сергей Анатольевич - Страница 38

Э, нет! Лида схватила журнал, сунула его под фартук и вышла из учительской.

Зачем она это сделала? Наверно, в какой-то книжке, а может, телепостановке ей попался такой же сюжет.

Но все-таки зачем? Сама не знала. Только крутилось в голове: назло. Назло!

Зашла в туалет и быстро сунула журнал за батарею. Получилось причем довольно-таки заметно. Но Лида не стала поправлять, решила: пусть заметят, нормально. Алене все равно влетит: что ж ты за классный руководитель, когда твои журналы валяются по туалетам.

Началась вся эта история — которой мы уже были свидетелями. А журнал продолжал лежать за батареей. И никто его почему-то не замечал. Лида это проверила, когда Алена Робертовна послала ее в учительскую за журналом — ну вы, наверное, помните: сперва послала Годенко, а потом ее. А потом…

Лида решила: лучше журнал забрать, а то найдут еще. Станут докапываться, припомнят про медаль, припомнят, как она однажды вызвалась отнести историческую карту.

Наверное, это все было глупостью и трусостью. Но ведь у страха глаза велики, а у преступления и того больше.

И она унесла журнал домой. Все! Нету его! Исчез неизвестно куда… Положила в свой письменный стол.

А тут вдруг Садовничья выскочила со своим тихоней — Крамским. Она бы эту парочку очень легко убрала — при ее огромном авторитете. Но Лида боялась. И потому затихла.

А ребята уже увлеченно мчались по крутой детективной дорожке.

Все больше обвинений ложилось на Алену. На ни в чем не повинную Алену… Но Лида-то слишком хорошо знала, что все не так, что все это вранье до последнего слова. Хоть и ненарочное, а вранье.

В классах встречаются такие люди: невзлюбят какого-нибудь взрослого и начинают его доводить. Чаще это мальчишки. А у них вот Садовничья объявилась со своими шерлок-холмсовыми штуками.

И главное, Алена как-то не умела за себя заступиться. И каждый день с ней что-то случалось.

Тогда Лида решила пожалеть ее. Получила — хватит… Ведь в этом тоже есть своя особая радость — прощать обессилевшего врага.

И Садовничью можно усмирить одним ударом. Что ж ты, милая? Вела-вела свое расследование, а оказалась полная чушь…

Алену, конечно, о расследовании надо поставить в известность.

Она разработала план (собственно говоря, воспользовавшись методами той же Садовничьей). Только в холодном своем азарте вырезала не простые полстранички, а со смыслом: вот, мол, какая ваша Серова выдающаяся медалистка! То есть решила сразу убить двух зайцев (что, как известно из поговорки, не удается никогда).

Но под конец испугалась. Страх в эти дни вообще был ее главным советчиком. И решила подстраховаться — затеяла эту историю с головной болью и с посыланием Крамского за портфелем. Она бы любого могла послать, но отправила Корму — чтобы, в случае чего, еще раз ударить по Садовничьей: вот они, твои помощнички! Да и Крамского заодно проучить, чтобы не прыгал!

Сережа принес портфель. Она при всех удивилась, почему это, мол, так долго. А потом пошла в совершенно пустой и совершенно беззащитный сейчас класс.

Миронову она выбрала тоже специально. Миронова известная серовская оруженосиха. И если б стали разбираться с клочками, Миронова бы сразу заметила фамилию своей начальницы. А там уж и слепой увидит, что у Серовой по биологии тройка да хилые четверки.

Клочки положить в портфель — так она решила заранее. Но когда уже села за мироновскую парту, вдруг сообразила: да мало ли в портфелях хранится всякого мусора. Мирониха эти бумажки, может быть, вообще не заметит!

Она быстро раскрыла тот маленький кармашек, где обычно школьницы хранят кошельки. Раскрыла его, радуясь своей идее: «В кошельке-то она обязательно…»

А пальцы уже коснулись денег… «Возьми, не бойся. Это для дела. Пусть попрыгают, поищут. А потом подкинешь, чтоб все поняли, какие они полные дураки!»

В коридоре действительно вильнуло хвостом какое-то платье… И теперь (после всего) она сообразила: да, это была Коробкова — лисица несчастная!

Но тогда она летела домой и прямо слышала, как потяжелел ее портфель от чужих денег, а душа лопалась от горького и сладкого волнения — именно такого, каким, наверное, бывает вкус отравы.

Лиде невозможно было признаться себе в этом, но все время она думала, как истратит найденные в кошельке рубли.

Пришла домой — матери нет. Быстро переоделась: в неотличимые от заграничных джинсы и джинсовую курточку, в рубашку, перешитую матерью из своего старого платья — теперь, через пятнадцать лет, опять эта клетка стала модной. Надела кожаное пальто — действительно очень дорогое, которое Лида стеснялась надевать, потому что такого не было ни у кого. Взяла с подзеркальника материну губную помаду… Краситься не стала: могли увидеть во дворе.

Выбежала, несколько минут ждала троллейбус. А казалось, ждет целый час. Проехала три остановки, никем не замеченная, и вошла в кафе. Как можно уверенней отдала раздевальщику свое драгоценное пальто, нырнула в туалет и, заперевшись в кабинке, покрасила губы. Теперь уж никто не различит, тринадцать ей, пятнадцать или уже шестнадцать.

В крохотном кругленьком зеркальце она увидела свои отчаянные синие глаза, потом — накрашенные губы. Получилось именно так, как она хотела, как она несколько раз тренировалась, спрятавшись в ванной: и не очень ярко и в то же время заметно, что они накрашены.

Мало кому, в общем-то, приходило в голову сидеть в кафе в такую рань. Обедов тут не давали, музыку заводили часов с шести вечера.

А сейчас было только два пятнадцать.

Стараясь пружинно покачиваться, она прошла через зал, мимо компании, кажется, студентов, у которых стол был заставлен чем-то, что ресторанные правила велят пить через соломинку.

Села… Медленно к ней подошел официант — чуть прищурившись, чуть улыбнувшись. Но официантам много чего приходится повидать на своем веку, в том числе и посетительниц-девчонок.

— Кофе большую чашку и два пирожных! — Эти слова были у нее заранее. Она заказала ровно половину того, что заказывала ее мать, когда они приходили сюда примерно год назад.

— И все?

Заготовленные слова кончились. А она не знала, как нужно разговаривать с официантами: дерзить или, наоборот, улыбаться. И она покраснела.

Официант ушел, Лида осталась за пустым столом, посредине которого стояла грязная рюмка с крохами чего-то недопитого. Лида незаметно пододвинула эту рюмку к себе… Никто не обращал на нее внимания.

Она сама не знала, зачем пришла сюда. Несколько раз ей хотелось проверить, на месте ли деньги. И не хотелось лишний раз дотрагиваться до них.

Ничего похожего на радость или на удовольствие она не испытывала, только нервничала и боялась, что на шее появятся красные пятна — это у нее случалось от нервов, и поэтому ей всегда приходилось быть спокойной.

Вдруг из-за спины ее выплыл кофе, а с другой стороны тарелка с двумя эклерами. Прямо над своим ухом она услышала тихий голос:

— Пожалуйста…

И опять она не знала, благодарят официантов или не благодарят.

Отпила из чашки большой глоток. Кофе оказался жутко горячий. С огромным трудом Лида проглотила его. Сидела с обожженным языком, чувствуя выступившие на глазах слезы.

Однажды по пути в зоопарк они с матерью зашли сделать примерку: мать сама ездила по клиентам, чтобы соседи не говорили лишнего.

Квартира оказалась большая, захламленная множеством вещей, небрежно брошенной одеждой. И было ясно, что новую юбку, которую шила для клиентки мать, постигнет та же участь — валяться где-нибудь в общем ворохе.

На неубранной и, как показалось Лиде, не очень чистой постели спала собака. Но это была человеческая постель, и укрыта собака была краем человеческого одеяла. И она думала во сне, что это и есть верх счастья и блаженства. Так, усмехнувшись, сказала Лидина мать, когда они вышли.

Теперь Лида, сидящая со своим кофе и со своими пирожными, почему-то вспомнила эту старую картинку второсортного собачьего счастья… Ей захотелось уйти. Но как-то глупо было бросать несъеденные пирожные. И потом, она не расплатилась.