Дети Разума - Кард Орсон Скотт - Страница 50

И тогда она поняла, что местами кружево редело не потому, что там ничего не было, а потому, что переплетения становились тоньше. Нитей здесь было также много, вероятно, даже больше, но здесь они напоминали паутинки, и казалось, что грубое касание Джейн может разорвать их; но когда она коснулась их — они выдержали, и, скользя вдоль них, она попала туда, где просто кишела жизнь, тысячи маленьких жизней, медлящих на краю сознания, еще не полностью готовых осознавать. А за всеми ними — теплая и любящая айю, сама по себе сильная, но другой силой, не такой, как у Джейн. Айю материнского дерева не знала честолюбия. Она была участницей каждой жизни, которая теплилась под ее кожей в темноте сердцевины дерева или снаружи, каждой жизни, карабкающейся к свету и достигающей пробуждения, добивающейся свободы и становящейся новой личностью. Свобода доставалась легко, потому что айю материнского дерева ничего не ждала от своих детей, любила их независимость так же сильно, как любила их потребности.

Она была обильной — наполненные соком вены, деревянный «скелет», трепещущие, купающиеся в свете листья, корни, пробивающиеся к изобильным водам, подсоленным веществом жизни. Сильная и дальновидная, она спокойно стояла в центре своей нежной и легкой сети, и когда Джейн пришла к ней, ее приняли, как любое потерянное дитя. Айю материнского дерева отступила и освободила место, позволила Джейн отведать ее жизни, попробовать управлять хлорофиллом и целлюлозой.

Места здесь хватало двоим.

И Джейн, конечно, приняла приглашение, не пренебрегла великой привилегией. В каждом материнском дереве она задерживалась недолго — она приходила и разделяла работу материнского дерева, а потом уносилась дальше, ведя свой танец по легкой сети от дерева к дереву; теперь и отцы не отшатывались от нее, ведь она была посланницей их матерей, их голосом, делила с ними их жизнь и, совсем непохожая на них, могла говорить, быть их сознанием, сознанием тысяч материнских деревьев всей планеты и других, растущих в отдаленных мирах, — все они могли говорить голосом Джейн и снова соединиться в новой, более яркой жизни, которая пришла к ним благодаря ей.

«Материнские деревья говорят!».

Ото Джейн».

«Ах, моя возлюбленная, материнские деревья поют! Я никогда не слышал такой песни!».

«Ей этого недостаточно, но пока хватит».

«Нет, нет, не забирай ее от нас! Впервые мы можем слушать материнские деревья, и они прекрасны!».

«Теперь она знает путь. Она никогда не уйдет совсем. Но ей мало этого. Материнские деревья насытят ее, но не до конца — у них есть свой предел. Для Джейн недостаточно стоять в задумчивости, позволяя другим черпать из нее, но никогда не пить самой. Она танцует от дерева к дереву, она поет для них, но через некоторое время ее снова начнет терзать голод. Ей нужно собственное тело».

«И тогда мы лишимся ее!».

«Нет, не лишитесь. Ей не будет достаточно собственного тела.

Оно станет ее корнями, будет ее глазами и голосом, руками и ногами. Но ее все равно будет неудержимо тянуть к анзиблям и к власти, которой она обладала, когда все компьютеры человеческого мира принадлежали ей. Ты сам увидишь. Мы пока можем поддерживать в ней жизнь, но то, что мы можем дать ей — что могут разделить с ней твои материнские деревья, — этого мало.

Нет пределов, которые могли бы удовлетворить ее».

«Так что же теперь будет?».

«Мы подождем. Посмотрим. Не волнуйся. Разве спокойствие не добродетель отцов?».

Человек, прозванный Ольядо из-за своих механических глаз, расположился в лесу вместе со своими детьми. Вместе с пеквенинос, приятелями его детей, они устроили пикник. Но неожиданно послышался стук — нервный, вибрирующий голос отцов, и все пеквенинос, испугавшись, мгновенно вскочили на ноги.

Первая мысль — «Огонь!» — промелькнула у Ольядо, потому что еще недавно великие древние деревья, которые стояли здесь, были сожжены людьми, переполненными страхом и яростью. Огонь, который принесли люди, убил всех отцов, кроме Человека и Корнероя, стоявших на некотором расстоянии от остальных, и все древние материнские деревья. Но сейчас из трупов мертвых поднялась новая поросль — убитые пеквенинос перешли в Третью Жизнь. Ольядо знал, что где-то в середине нового леса росло новое материнское дерево, конечно, до сих пор еще тонкое, но все-таки достаточно толстоетвольное от неистовой жажды роста первого поколения — сотен похожих на личинок малышей, ползающих в темном пространстве его деревянной матки. Лес был убит, но снова ожил.

Среди тех, кто принес факелы, был и Нимбо, сын Ольядо, слишком юный, чтобы понимать, что делает, слепо веривший в демагогическое пустословие своего дяди Грего, пока едва не лишился жизни. Когда Ольядо узнал, что сделал Нимбо, он почувствовал стыд и понял, что недостаточно хорошо воспитывал своих детей. С этого начались их походы в лес — еще не было слишком поздно. Его дети будут расти, все лучше узнавая пеквенинос, и когда вырастут, и не помыслят нанести им вред.

Но лес снова наполнился страхом, и от ужасных предчувствий у Ольядо заныло сердце. Что это может быть? О чем предупреждают отцы? Какой пришелец напал на них?

Но через несколько мгновений страх исчез. Пеквенинос, следуя голосу отцов, развернулись и пошли в сердце леса. Дети Ольядо хотели было последовать за ними, но Ольядо остановил их. Он знал, что пеквенинос направились в глубь леса, туда, где растет материнское дерево, а людям ходить туда не подобало.

— Смотри, папа, — вдруг сказала его младшая девочка. — Пахарь кивает.

Он действительно звал их. Тогда Ольядо кивнул в ответ, и они вслед за Пахарем углубились в молодой лес, пока не пришли в то самое место, где однажды Нимбо принял участие в сожжении древнего материнского дерева. Его обуглившийся ствол продолжал смотреть в небо, а рядом высилось новое материнское дерево, поменьше, но все же с более толстым стволом, чем у молодого поколения братьев. Ольядо удивило не то, как быстро оно разрослось, и не высота, на которую ему удалось подняться за такое короткое время, не плотная крона, которая уже бросала неровные тени на поляну. Его поразил удивительный танец света, который проносился вверх и вниз по стволу, а там, где кора была тоньше, был таким ярким и слепящим, что на него трудно было смотреть. Иногда казалось, что по дереву бегает маленький огонек, причем так быстро, что дерево, раскаленное добела, не успевает остыть, пока он возвращается, чтобы снова пробежать тем же путем; а иногда казалось, что дерево светится целиком, вздрагивая, как будто внутри его бурлил вулкан жизни, готовый к извержению. Свечение разошлось по ветвям дерева и охватило тончайшие веточки, а меховые тени малышей пеквенинос ползали по стволу дерева гораздо быстрее, чем представлялось возможным Ольядо. Как будто маленькая звезда упала и поселилась внутри дерева.

Через некоторое время, когда Ольядо немного привык к ярким вспышкам света, он заметил то, что сильно удивляло и самих пеквенинос. Дерево цвело. Некоторые соцветия уже сбросили лепестки, и под ними зрели плоды, увеличиваясь прямо на глазах.

— Я думал, — сказал Ольядо тихо, — что деревья не дают плодов.

— Они и не давали, — ответил Пахарь. — Из-за Десколады.

— Но что происходит? — удивленно спросил Ольядо. — Почему внутри дерева свет? Почему появились плоды?

— Отец Человек сказал, что Эндер привел к нам свою подругу. Ее зовут Джейн. Она побывала внутри материнских деревьев всего леса. Но даже он не может ничего рассказать нам о плодах.

— Они так сильно пахнут, — заметил Ольядо. — Как они так быстро зреют? У них такой сильный, сладкий и острый аромат, что, когда вдыхаешь запах цветения и созревающего плода, кажется, что уже отведал его.

— Я помню этот запах, — сказал Пахарь. — Я за свою жизнь никогда не нюхал его, потому что ни одно дерево раньше не цвело и не давало плодов, но этот запах есть в моей памяти. Он пахнет радостью.

— Тогда съешь его, — предложил Ольядо. — Смотри, один из них уже вызрел, вот — я могу его достать.