Штольня в Совьих Горах - Добкевич Корнелия - Страница 10

И затянул Утопец — вторя шелесту камыша и шумящим на ветру деревьям — любимую свою песню-заклятие:

Послушная своему владыке вода в речке, — едва заслышав звуки той песни — поднялась, зашумела и понеслась быстрым потоком по лопастям колеса. Неподвижное днем, завертелось оно и жернова закрутило…

Прошел Утопец через двор, репейником и бурьяном заросший, и остановился возле замшелых дверей мельницы. Толкнул их обеими руками с такой силой, что сорвались они с навесов, а свет лунный бледно-серебристым лучом темноту внутри рассеял.

И увидел тут Утопец стоявшие у стен сусеки с зерном, и начал как всегда забавляться — то переворачивать их, то швырять в стороны, то ногами отпихивать. Такой шум и грохот поднялся, что даже на дороге в Замлынскую Гурку слышно было! Запоздавшие проезжие, когда шум этот долетал, что силы коней подгонять начинали, а кто мог, на полевую дорогу сворачивал, только бы подальше от заброшенной мельницы убраться.

А Утопец тем временем во всю разыгрался. Нетопыри и совы когтями старые мешки треплют и крыльями бьют. Такая туча мучной пыли поднялась, что на минуту даже свет месяца затмила! Рыская так среди мешков и сусеков, нашел Утопец и знамя прусское, Станеком запрятанное. Днем, когда из-под моста за парнем следил, не заметил тряпицы этой: плохо он видел при свете солнечном.

Теперь знамя это заинтересовало его и удивило: сначала наподдал сверток копытом, что у него заместо левой ноги было, потом одумался, поднял его, развернул и осмотрел внимательно. А все совы, которые на мельнице угнездились, слетелись теперь к речному владыке, расселись вокруг него на сусеках и желтые неподвижные глаза с любопытством на знамя уставили.

Красиво переливался атлас при свете лунном. А на нем, кичливо выставив длинный клюв свой и лапы с огромными когтями, чернел спесивый прусский орел. По этому изображению королевского герба распознал Утопец в находке то самое знамя, которое не раз уже видывал из своего укрытия под мостом, откуда любил посматривать на Замлынскую Гурку. Обычно вывешивали знамя прусское на самом высоком доме в деревне, потому и догадался Утопец, что это — важная и необыкновенная вещь.

— Откуда оно могло взяться здесь? — спросил речной владыка у самой мудрой и старой совы.

— Кто-то из людей принес. И тебе в подарок оставил. Угу-у-у… — ответила сова, важно головой кивая.

— Верно! — обрадовался Утопец. — Был тут какой-то парень деревенский… Видать он-то и принес мне этот дар!

— Угу-у! Угу-у! — поддакнули совы.

А самая старшая и мудрейшая из них так промолвила:

— Надобно тебе для такой важной вещи подходящее место теперь подыскать… Угу-у!

— Верно! — согласился Утопец и брови свои зеленые в дугу свел, задумался. — Где же такую красивую вещь поместить?

— Ежели люди на большом доме в деревне вывешивали, то не иначе, как надобно повесить ее над мельницей! — молвила старая сова.

— Правильно посоветовала! — ответил на то Утопец и мудрой сове поклонился.

Свернул он старательно знамя прусское и по ступенькам затрещавшим на чердак взошел, а оттуда уж и на крышу мельницы выбрался. И повесил знамя прусское на самом коньке, чтобы его с дороги на Замлынскую Гурку хорошо видать было.

В тот вечер Утопец людей уже не пугал. Только над солдатом прусским зло подшутил: шел тот из Крапковиц в Замлынскую Гурку, а время позднее было, так Утопец с него шляпу треугольную сорвал и прямо в болото закинул. Да еще захмелевшим музыкантам трухи светящейся за воротник насыпал — перепугались музыканты и разбежались в разные стороны.

Но шутки эти скоро надоели владыке речному. А когда заметил в камышах брошенную мельником лодку, то забрался в нее и на середину Особлоги выплыл — чтобы издалека, при лунном свете, полюбоваться, как знамя короля Фридриха на мельнице заброшенной выглядит.

Но тут месяц за тучку спрятался и никому уже в эту ночь лика своего больше не показал. Не любил он смотреть на орла чужеземного!

Давно уж и полдень миновал, когда очнулся староста от дремоты своей. А была она в тот день для него очень уж приятна. Приснился ему сам король прусский, да в придачу еще и два хорошо в Силезии известных пана из свиты королевской: министр Карл Георг Хойм и генерал кирасирский, граф Манштейн из Ополя. А были эти пруссаки самыми жестокими извергами, мучителями и тиранами люда силезского. Но Клосеку-отступнику всё это нипочем было: не обращал он внимания на мучения земляков своих, а наоборот — старался, как только мог, немцам прислуживать, лишь бы их благосклонность заслужить… Вот тут и приснилось ему, что он с ними за одним столом пирует!

Потому и дивиться нечего, что староста-отступник в самом лучшем расположении духа проснулся.

Через открытое окно канцелярии до него блеяние козьего стада донеслось. Выглянул староста и видит: Тетуля и Лыска, любимые козы Мисюрихи, аж на волостной двор забрели и с козлятами своими спокойненько траву щиплют возле крыльца! А сама бабка в своих воротах стоит, с писарем и писарёнком болтает: они как раз из корчмы на службу возвращались. Видать, сны им разъясняла.

— Мисюриха! — заорал староста. — А ну, забирай отсюда чертово стадо!

— Ой, господи! — всплеснула бабка руками. — Тетуля! Лыска!.. Пошли прочь! — грозно покрикивая на коз, вбежала она во двор и давай их прутом вербным на дорогу выгонять. А писарь с писарёнком помогать ей стали — кричать, да шапками махать.

Клосек всё в окно видел. Спесиво губы надул и бороду поглаживает; доволен, что приказ его так поспешно выполняется.

— Эй, Мисюриха! — снова позвал он, когда уже за ворота коз с козлятами выгнали. — А ну, зайди-ка ко мне!

Старуха быстренько, вслед за писарем, в канцелярию притопала. А козами ее внучонок, Киприанек, занялся.

— А поведай мне, — начал староста, за стол важно усевшись, — что бы это означать могло?… — и тут про сон свой бабке рассказал.

— Ежели кому паны снятся, — подумав бабка промолвила, — то завсегда припадает дело на воров, а то и другое какое огорчение или болесть…

Тут писарь на своего начальника беспокойно так посмотрел, однако смолчал.

— Что-о?! На воров? — закричал прислужник немецкий. — Чего болтаешь-то?

— А это в соннике так прописано… — оправдывалась Мисюриха. — Потому и говорю.

— Ну, ладно, ступай себе! — махнул рукой староста: видать недоволен таким объяснением сна остался.

Когда старуха из канцелярии вышла, подозвал Клосек к себе обоих помощников своих.

— Помните, что завтра праздник великий! — сказал им. — День рождения самого короля, милостиво правящего нами. Вы, писарь, возьмите пару девок, да получше волостное правление приберите. А я сейчас знамя вывешу. А ну, Мартин, достань-ка его из-за шкафа!

Мальчик охотно кинулся к большому шкафу, что запертым всегда стоял. Раз и другой засунул руку за шкаф, потом еще и заглянул туда, лицо, от испуга побледневшее, к старосте повернул и простонал жалобно:

— Так его тут нету, знамени-то…

— Что-о?! — заорал староста, и сам за шкаф заглянул. — А, дьявол вас забери! Куда ж бы оно задевалось?

— Воры… Грабители… — бормотал перепуганный малыш.

— Я тебе дам воры, огрызок паршивый! — загремел староста. — Так-то ты знамя оберегаешь?

— Так утром-то было…

— Было… Было, недотепа этакий, балда стоеросовая! — орал рассвирепевший староста. — А ну, марш отсюда! Ищи его, где хочешь, но без знамени лучше не приходи, не то я тебе всю шкуру бичом спущу! Пошли и мы, писарь!