Родина слонов - Калганов Андрей - Страница 7

Происходящее все менее и менее походило на игру любителей исторической реконструкции. Провизия заканчивалась, путникам приходилось голодать. Одного из рабов-погонщиков укусила степная гадюка, он долго метался в жару, бредил, насилу очухался — хорошо, что укус этой змеи нечасто приводит к смерти. Мало того что у путников не было противоядия, у них не было даже тех походных мелочей, которые имеет каждый уважающий себя турист или реконструкционщик, отправляющийся на игру.

Не было спичек, зажигалок, сигарет, консервов. Не было спальных мешков, палаток. Не было жевательных резинок, свитеров, носков, резиновых сапог, сотовых телефонов, фонариков, медикаментов. Не было перочинных ножей, ниток, иголок, мыла, зубных щеток с зубной пастой, сухарей... И что особенно удивляло Светку — пива.

«Конечно, за доллары можно купить все, — рассуждала Светка, — но чтобы более четырех десятков мужиков за три недели ни разу не приложились к „Балтике" или „Невскому", или что там они пьют... это ж сколько надо им заплатить!»

Всю дорогу Светка вглядывалась в небо, пытаясь заметить самолет или, если была ночь, — светящуюся точку искусственного спутника, бегущую меж звезд. Но ни самолетов, ни спутников не обнаруживалось. Вокруг, насколько хватало глаз, раскинулась степь. Ни линий высоковольтных передач, ни дорог, ни следов шин... Впрочем, в глухой степи может и не быть ничего подобного... Девушка гнала от себя мысли, что это никакая не игра, а настоящее прошлое. И ей почти удалось убедить себя в том, что Итиль, куда они идут, — нечто вроде сценической площадки с качественными декорациями. «Конечно, там все выяснится, — твердила Светка, — может, Умар даже расщедрится и заплатит мне гонорар. Все же я как-никак одна из главных героинь постановки. А может, я замуж за него выйду. Тоже вариантик!»

Выйти замуж за Умара — богатого иностранца арабского происхождения — было не так уж и плохо, учитывая, что на родине ее ждут одни неприятности. Вон подруга ее школьная выскочила за пакистанца, теперь любимая жена, катается как сыр в масле... Светка даже подумала, что, может, и не стоит все время отшивать Умара под благовидным религиозным предлогом... «Ладно, придем в то, что он называет Итилем, разберемся, — решила Светка, — а пока пусть все остается как есть».

И вроде настроение потихоньку исправилось, оптимизма прибавилось. Даже бедуины временами радовали глаз — этакий колорит, как играют, черти! И Умар начинал вызывать уважение — организовать столь правдоподобную реконструкцию, это ж талант иметь надо... По крайней мере, бабла должно быть у мужика просто немерено.

«Доберемся до Итиля — и выйду замуж», — окончательно решила Светка.

Но когда караван поднялся на холм и она увидела тот Итиль...

По берегам Волги километров на пять раскинулось полукочевое селение. От сотен юрт поднимались сизые дымки. Кое-где вместо юрт виднелись квадратные дома то ли из камня, то ли из кирпича-сырца. На небольшом острове, расположенном посредине реки, возвышалась крепость. На ее стенах стояла стража. С холма стражники казались игрушечными солдатиками. То тут, то там виднелись табуны пасущихся лошадей, отары овец.

Светка отвернулась от панорамы и разрыдалась.

— Я тоже рад, что мы добрались живыми, — приобнял ее ниже пояса Умар, — но зачем же плакать от счастья, свет моих очей?! Лучше смейся...

Часть II

ПЕРВЫЕ БЕЗОБРАЗИЯ

Глава 1,

в которой Степан Белбородко становится воеводой

На берегу малоприметной речушки, впадающей в дядьку-Днепр, за высоким острогом спряталась весь. Люди в ней жили с виду самые обыкновенные, как везде. Разору соседям не чинили, по дорогам и лесам не баловали. Жили да дань Истоме платили, пока князь в силе был. Все как у всех. Так же землю пахали да хлеб сеяли, так же рыбу из речки тягали. И горести и радости у них те же, что и у других. Разве что лица не такие угрюмые, как у прочих огнищан, так это только в их пользу говорит. (Слухи ходили, что лютовичи отвар из трав ободряющих употребляют, оттого и жизни радуются.) А что прозывается весь Лютовкой, так то ради отворота волков, коими здешние леса богаты. Не станет же Лютый рвать родича своего... Случайный путник, оказавшийся в селении, думал примерно так. Пока билось сердце...

Днем жители Лютовки и правда мало чем отличались от других полян. Зато ночью...

Вокруг острога и за речушкой высился лес. И не просто лес — пуща. Ни большака, ни троп, мало-мальски приметных. Дурной лес, недобрый. Ни тебе березки веселой, ни клена востролистого, ни дубка, богам угодного. Одни елки.

Чужак, нечаянно попавший сюда, почуял бы, как в нутро залазит липкий страх, шевелится, подступая тошнотворным комом к горлу; как ноги становятся будто бревна — не своротишь... Но чужаки в этот лес не забредали, а коли и забредали, то ни один не выходил. Даже зверь — и тот здешними местами брезговал. Лишь изредка занесет косого, промелькнет серый комочек — и прочь, в свой удел, пока ноги целы. Зато змей под корягами гнездилось в избытке. Ступи неосторожно — и отправляйся к пращурам в Ирий.

Чужаки в ельник не захаживали, зато лютичи что ни ночь — тайной, едва приметной тропой, да к Чернобожьему капищу. Кумир стоял на рукотворной поляне недалеко от гнилого болота, В два человеческих роста, вырубленный из обожженного молнией могучего дуба, он внушал страх и почтение. Еще бы! Огромные лапы с выпущенными когтями тянутся, готовые вырвать сердце, ощеренная волчья пасть обагрена кровью жертв, на плечах и груди божества — ошметки человеческой плоти, а земля перед деревянными ступнями скользкая от крови.

Перед идолом росли две гибкие осины, неведомо как пробившиеся в густом ельнике. Не иначе Чернобожья воля допустила их до белого света. Когда наступала ночь жертвоприношения, деревья изгибали, привязав к кумиру, и к кронам прилаживали крепкие сыромятные ремни с петлями. Руки и ноги жертвы просовывали в петли, а потом, когда Отец Горечи перерубал веревки, осины распрямлялись, словно плечи огромного лука. Вот почему на елках болтались человечьи потроха...

Каждое полнолуние Чернобог требовал жертвы. Вокруг истукана запаливали двенадцать костров, над кострами ставили на железных треногах горшки с вонючим варевом, и Отец Горечи принимался творить обряд. Он приказывал помощникам раздеть приговоренного, ритуальным ножом надрезал ему руку и подставлял под алую струю белую тряпицу. Когда тряпица набухала от крови, подручные раскладывали жертву меж осин, затем поднимали Отца Горечи на дубовом помосте к пасти истукана, и Отец Горечи обтирал кровавой тряпицей клыки идола, шепча заклинания:

— Черный Бог, великий, силой своей обереги, заступись, прими во владения свои, врагов наших пусть жабы жрут, змеи зажалят, а нас, чад своих, оборони...

Толпа, собравшаяся на капище, не шелохнется, все стараются не пропустить ни единого слова. Помост тяжел, жилы на шеях подручных вздулись, но не торопится Отец Горечи, все громче и громче творит заговор:

— ... Одолей Рода, да Макош, да Даждьбога, да Перуна, встань над всеми Бог Черный, нашли мор, покарай тебя не чтящих, посевы пожги, скотину занедужь... а мы кровью тебя напоим, песнями позабавим... Оборони чад своих, дай силу и удачу...

Отец Горечи кричит все громче, и вот капище звенит от могучего голоса. Подручные обносят помост вокруг идола, и с каждым кругом вопли Отца Горечи становятся все более неистовыми. Когда помост двенадцатый раз обходит божество, предводитель обессилено падает, и подручные осторожно опускают свою ношу на землю. Отец Горечи долго лежит, свернувшись, как младенец в утробе, потом вдруг вскакивает и начинает неистово плясать. Людины заворожено смотрят, как взметываются и опадают, словно крылья, руки ведуна, как он, подражая волку, ссутуливается и бегает на четвереньках вокруг идола, как вдруг медленно поднимается и раскачивается, будто медведь... Силы вдруг оставляют Отца Горечи, и он падает за спиной божества.