Беатриса - де Бальзак Оноре - Страница 35

— Бог мой, да возможно ли это? — воскликнул юноша, складывая руки и падая на колени перед Фелисите, которую до глубины души тронула радость Каллиста, хотя эта радость была ее мукой.

— Слушайте же, — продолжала Фелисите. — Если вы будете не только что говорить об этом с маркизой, но хотя бы обмолвитесь неосторожным словом, одним только словом, если вы позволите ей расспрашивать вас, если вы выйдете из той бессловесной роли, которую я вам предназначила и которую, согласитесь, не так уж трудно сыграть, — знайте, вы навсегда потеряете Беатрису, — добавила она серьезным тоном.

— Я ни слова не понял из того, что вы мне сказали, Камилл, — воскликнул юноша, глядя на свою собеседницу с восхитительной наивностью.

— Ты и не можешь этого понять, иначе ты не был бы ребенком, благородным и прекрасным Каллистом, — ответила она, беря его руку и целуя ее.

И тут Каллист сделал то, чего он никогда не делал ранее: он обнял Фелисите за талию и трогательно поцеловал в шею, не испытав при этом ни малейшего волнения любви, словно он ласкал свою мать. Мадемуазель де Туш не могла сдержать слез, потоком хлынувших из ее глаз.

— А теперь идите, дитя мое, и передайте вашей виконтессе, что карета к ее услугам.

Каллисту очень хотелось остаться, но он ушел, повинуясь властному взгляду и повелительному жесту Камилла; домой он возвратился, весь сияя от радости: он знал, что через неделю будет любим — и кем! — прекрасной маркизой Рошфид. Его партнеры по игре в мушку вновь обрели того Каллиста, каким он был два месяца назад. Шарлотта приписала себе эту внезапную перемену. Тетка ее, мадемуазель Пеноэль, мило препиралась с Каллистом. Аббат Гримон напрасно пытался разгадать причину спокойствия Фанни и зорко следил за каждым ее жестом. А кавалер дю Альга потирал с довольным видом руки. Обе старые девицы, шустрые, словно ящерицы, играли сегодня особенно азартно. Виконтесса сорвала банк в сто су. Скопидомку Зефирину взволновала эта победа, она искренне сожалела, что не может видеть карт, и сердилась на рассеянность невестки, а та совсем потерялась от радости, поглядывая на счастливое лицо Каллиста. Игра длилась до одиннадцати часов. Впрочем, к концу вечера выбыли два игрока: барон и кавалер мирно започивали в креслах. Мариотта напекла печенья из ржаной муки, баронесса принесла шкатулку с чаем. Ради виконтессы де Кергаруэт и ради дорогой гостьи, девицы де Пеноэль, в прославленном доме дю Геников подали пышный ужин — свежее масло, фрукты и сливки, а из поставца достали серебряный чайник и английский сервиз, который прислала в подарок Фанни одна из ее тетушек. Богатая современная сервировка, так странно противоречившая старинному убранству залы, изящные манеры баронессы, которая, как истая дочь Ирландии, умела мастерски заваривать и разливать чай, выполняя, таким образом, священную обязанность англичанок, — вся эта картина была на редкость прелестна. Самая изысканная роскошь не могла бы создать впечатления такой простоты, скромности и благородства, каким дышало гостеприимство этой милой семьи. Когда гости разошлись и в зале остались только Фанни и Каллист, мать взглянула на сына с выражением нескрываемого любопытства.

— Что с тобой случилось в Туше? — спросила она.

Каллист поведал, какие надежды заронила в его сердце Фелисите, и рассказал об удивительных ее наставлениях.

— Бедняжка! — воскликнула ирландка, всплеснув руками; впервые в жизни она почувствовала жалость к мадемуазель де Туш.

Услышав из своей комнаты, что Каллист ушел, Беатриса тут же поднялась к своей подруге; Фелисите полулежала на софе, глаза ее увлажнили слезы.

— Что с тобой, Фелисите? — спросила маркиза.

— Мне сорок лет, и я люблю, — вот что со мной, моя дорогая! — ответила мадемуазель де Туш; в голосе ее прозвучала страшная ярость, а слезы высохли на заблестевших вдруг глазах. — Если бы ты только знала, Беатриса, как я оплакиваю мою ушедшую молодость! Быть любимой из жалости, знать, что твое счастье — плод твоих неусыпных усилий, кошачьей ловкости, улавливать в свои сети невинное и добродетельное дитя, разве это не отвратительно? Но, слава богу, у нас есть оправдание: оно — в безграничной страсти, в неистовстве счастья; мы чувствуем себя выше всех женщин, ибо мы оставляем в юном сердце неизгладимый след своими ласками, своей безумной преданностью. Да, да, если бы он захотел, я бы по первому его знаку бросилась в море. И временами я хочу этого, ловлю себя на мысли, что жду его знака, ибо это было бы жертвоприношением, а не самоубийством... Ах, Беатриса, твой приезд в Туш тяжелое испытание для меня. Я знаю, как трудно одержать над тобой верх; но ты любишь Конти, ты благородна и великодушна, и ты не обманешь меня; наоборот, — ты поможешь мне удержать моего Каллиста. Я знала, какое ты произведешь на него впечатление, но я не совершила ошибки, я не обнаружила своей ревности, это только бы усилило мою боль. Больше того, я, так сказать, предварила твой приезд, нарисовав Каллисту портрет Беатрисы такими яркими красками, чтобы оригинал показался бледным перед живописью, но, к несчастью, ты стала еще прекраснее, чем прежде.

Эта вдохновенная поэма, в которой ложь перемешивалась с правдой, окончательно ввела г-жу де Рошфид в заблуждение. Клод Виньон сообщил композитору причины своего внезапного отъезда, и, конечно, Беатрисе они тоже стали известны, потому-то она великодушно выказывала в отношении Каллиста неумеренную холодность; но сейчас, при словах Фелисите, она вздрогнула от радости, которая вспыхивает в глубине сердца женщины в тот миг, когда она узнает, что кто-то полюбил ее. Любовь, которую женщина внушает мужчине, — это хвала, и хвала нелицеприятная, так что трудно не наслаждаться ею; но когда этот мужчина — возлюбленный вашей подруги, знаки восхищения с его стороны уже больше, чем радость, — они райская услада. Беатриса присела рядом с Фелисите и льстиво заговорила:

— Но у тебя совсем нет седых волос, даже нет морщин, виски у тебя восхитительно свежи, а сколько я знаю тридцатилетних женщин, вынужденных закрывать виски. Да что там, дорогая моя, — добавила маркиза, приподымая свои локоны, — полюбуйся, чего стоили мне мои странствия!

И Беатриса указала на еле заметные линии, прорезавшие ее нежную кожу; затем она отогнула кружевную манжетку и показала такие же линии у запястья; под прозрачной и слегка поблекшей кожей вырисовывались набухшие вены, а вокруг кисти три глубокие складки образовали как бы браслетку.

— Ведь недаром же, как сказал один писатель, следопыт наших женских печалей, эти два признака никогда не солгут, — добавила она. — Надо много перестрадать, чтобы убедиться в справедливости столь жестокого наблюдения. Но, к счастью для нас, большинство мужчин ничего не знает, так как не читает этого гадкого автора.

— Твое письмо открыло мне все, — ответила Фелисите. — Истинное счастье не знает тщеславия, а ты слишком кичилась своим счастьем. Ведь истинная любовь всегда глуха, слепа, нема. Вот почему, зная, какие причины могут заставить тебя расстаться с Конти, я так боялась твоего пребывания здесь. Дорогая моя, Каллист ангел, он так же добр, как и красив: нежное дитя не устояло даже перед мимолетным твоим взглядом, и достаточно одного кивка, чтобы он тебя полюбил; оттолкнув Каллиста, ты вернешь его мне. Истинная любовь не скрывает своих страхов, — так знай же: отнять у меня Каллиста, значит меня убить. Бенжамен Констан в страшной своей книге поведал нам только о страданиях Адольфа, — ну, а страдания женщины?.. Писатель не заметил их и не изобразил. Неужели же нам самим унижать себя ненужной исповедью? Мы не смеем бесчестить наш пол, ронять свое достоинство, выставляя напоказ наши пороки. Только страх потерять Каллиста может сравниться с теми страданиями, которые мне принесла любовь к нему. Если же я потеряю его, развязка мне ясна.

— Что же ты сделаешь? — спросила Беатриса с живостью, от которой ее подруга вздрогнула.

При этих словах они обменялись многозначительным взглядом, взглядом инквизиторов венецианского судилища. В это мгновение, казалось, столкнулись также и души двух соперниц и вспыхнула искра, как от удара камня о камень. Маркиза первая опустила глаза.