Сарацинский клинок - Йерби Фрэнк - Страница 24

На этот раз все было прекрасно. Все, как надо.

Он сонно думал о том, что надо встать, одеться и ехать дальше. Но, похоже, все это уже не имело значения. Ио лежала в его объятиях, и лунный свет омывал ее. Она спала, но ее сон длился недолго. Вскоре она шевельнулась.

– Пьетро, – позвала она.

Потом было уже утро, и она помогала ему застегнуть ремешки шлема, когда Марк и Вольфганг показались на гребне холма и придержали коней, глядя на Иоланту и Пьетро. Их было только двое, ни одного Синискола.

Пьетро сразу же понял, почему они пустились в погоню только вдвоем. Никто из другого семейства не должен был присутствовать при этом.

Он сел в седло, чувствуя, что ноги у него как тряпки, в нем жила усталость, более глубокая, чем смерть, и страх обволакивал его подобно болезни.

Он встретил их атаку и выбил Вольфганга из седла, но Марк с оскорбительной легкостью скинул его с коня, и они оба набросились на него с обнаженными мечами, на лицах у них была написана его смерть.

Через пять минут все смешалось. Мир заполнился звоном мечей, Пьетро был ранен, тяжело ранен, кровь струилась по его рукам, он чувствовал себя таким усталым, что почти не в состоянии был поднять свой меч, потом Вольфганг обрушил меч на его щит, расколол его, лезвие разрубило кольчугу и вонзилось в его плечо, так что правая рука Пьетро повисла бессильно и он перехватил меч левой рукой.

– Бери Ио и уезжай, – с презрением в голосе сказал Марк, – а я прикончу его.

Иоланта колотила Вольфганга по кирасе, но он схватил ее и посадил впереди себя на коня, а Пьетро, смертельно бледный, ожидал Марка, гордый уже тем, что не испытывал искушения просить пощады. Он пытался поднять меч левой рукой. Но не смог – меч оказался слишком тяжелым.

Марк приблизился. Пьетро закрыл глаза.

Потом он вновь открыл их, услышав, но не веря своим ушам, топот копыт, и увидел изумленными глазами молодого рыцаря, скачущего вниз по склону холма с нацеленным копьем, рыцарь кричал:

– Негодяи! Трусы, сыновья шлюхи, двое против одного, а он совсем еще мальчик!

Копье рыцаря ударило в щит Марка. Тот свалился на землю и начал отползать на четвереньках, молодой рыцарь спешился, вытаскивая меч, но Марк уже вскочил на ноги и пустился бежать к своему коню, Вольфганг пришпорил свою лошадь, и они оба поскакали вверх по холму и скрылись из вида.

Молодой рыцарь бросился за ними в погоню. Потом он обернулся. Пьетро ужасно медленно клонился вперед, пока земля не вздыбилась и не приняла его, и тополя, и уютная река, и пение соловья, и ночь, которая теперь стала памятью, утонули в грохоте в его ушах, исчезли в пламени и крови, превратившись в тьму.

Рыцарь вернулся, соскочил с коня и приподнял голову Пьетро. Карие глаза мальчика открылись.

– Кто вы? – прошептал Пьетро.

– Готье Монтроз, – отозвался юный рыцарь. – Лежи спокойно!

Пьетро чувствовал, как большие руки, огрубевшие, но деликатные, освобождали его от кольчуги. У него было ощущение, что ему необходимо о чем-то вспомнить – о какой-то утрате, какой-то печали. Но сейчас ему было хорошо лежать и отдыхать. К его ранам прикоснулся холод воды н влажная материя. Он уже не чувствовал себя таким больным. Только усталым. Он закрыл глаза и уснул.

– Бедняга, – сказал Готье. – Интересно, кто он такой…

4

Всю осень и всю зиму лили дожди. Пьетро и Готье жили в одном из монастырей, предлагавшем приют путешественникам. Погода стояла плохая, а лекарь, которого нанял Готье, настаивал на том, что Пьетро необходимо пускать кровь каждую неделю. И только незадолго перед Рождеством Пьетро окреп настолько, что мог сесть в седло.

Когда Готье привез Пьетро в монастырь, лекарь решил, что, для того чтобы избежать гангрены, необходимо прижигать его раны раскаленным железом. Увидев, как раскаляют железо, Пьетро потерял сознание. Однако обморок его был не слишком глубоким, и он со стыдом вспоминал потом, как прижимали его большие руки Готье, и перед его глазами стояло сильное лицо Готье со слезами в голубых глазах.

– Мужайся, Пьетро, – говорил Готье.

Но Пьетро не обладал мужеством. Он кричал. Ужасно кричал. Этим криком он сорвал себе голос и некоторое время мог только шептать. Он стыдился своей слабости, но Готье делал вид, что ничего не произошло. Он относился к Пьетро, как к сыну, любимому сыну, хотя был старше Пьетро всего на два года.

Потом, когда Пьетро начал по-настоящему поправляться и Готье отослал лекаря и прекратились кровопускания, они много разговаривали. Готье был единственный сын, наследник баронства Монтроз, неподалеку от Парижа. Его отец, барон Анри, жив, а мать умерла. У него есть сестра Антуанетта. Готье очень любил ее и часто говорил о ней. Называл он ее Туанеттой.

Пьетро слушал и ничего не говорил. Готье спал крепко и не слышал, как плачет по ночам Пьетро.

В монастыре жизнь шла очень спокойно, ибо монахи соблюдали обет молчания. Им разрешалось разговаривать с гостями, но не друг с другом. В начале зимы в монастыре часто останавливались странники. Они привозили новости из тех мест, откуда приезжали.

Германские принцы избрали Фридриха Гогенштауфена императором Священной Римской империи. Но Фридрих задерживался на Сицилии с Констанцией, своей женой, ожидая рождения ребенка. Некоторые приближенные не советовали ему принимать этот сан. Королева тоже была против. Они опасались, что он не доберется до Германии живым. Для таких опасений были основания. Значительная часть Италии и половина Германии все еще находились в нерешительности в отношении Фридриха.

Пьетро все это уже почти не интересовало. Он надеялся, что Фридрих станет императором, ради блага самого Фридриха. А то, что случится с Пьетро ди Донати, не имело значения. Он почти ничего не ел, очень похудел и настолько ослаб, что его покачивало при ходьбе…

В середине ноября 1211 года во двор монастыря въехала целая группа путников. Они промокли до нитки, но были весьма веселы. Они приехали не настолько издалека, чтобы дождь вымыл из них выпитое ими вино. Монахи дали им переодеться и провели в зал, где за столом сидели Пьетро и Готье. Пьетро даже не глянул на вновь приехавших, а продолжал ковырять свою еду.

Готье заговорил с ними на латыни. Он знал кое-какие слова на тосканском диалекте, но большинство приезжих говорило на сицилийском диалекте. К счастью для Готье, в тринадцатом веке путешественник мог объехать всю западную Европу, объясняясь на плохой церковной латыни – весьма отличающейся, конечно, от языка Цицерона и Вергилия.

– Вы так веселы, мессиры, – заметил он. – Вы с какого-нибудь праздника?

– Да, и очень прекрасного праздника, – со смехом отозвался один из них. – Прошлой ночью Иоланта, дочь барона Рудольфа Роглиано, венчалась с благородным сыном графа Алессандро Синискола.

Пьетро очень медленно отодвинул от себя тарелку и поднялся. Глядя на него, Готье заметил, что Пьетро шел как-то странно… Его шаги были какими-то судорожными, неуправляемыми. Он напоминал куклу, которую дергают невидимые нити. Но главным было лицо Пьетро, которое заставило Готье извиниться перед сидящими за столом и выйти вслед за Пьетро. На лицо Пьетро страшно было смотреть.

Он дошел до порога и даже перешагнул через него, но на большее у него сил не хватило. В прихожей, прежде чем Готье успел подхватить его, Пьетро обмяк и свалился на пол, словно его ударили по голове булавой.

Три дня после этого Готье выслушивал его историю. Всю. Во всех подробностях, высказанных в бессвязном бреду. И все время рефреном звучало имя Ио.

Слушать это было тяжело. Когда наконец бред иссяк и Пьетро заснул глубоким сном, начиная поправляться, Готье Монтроз дал клятву:

– Клянусь святой кровью мучеников, страстями Бога нашего Иисуса, клянусь девственностью его Святой Матери, я никогда не оставлю этого бедного парня, пока он не будет посвящен в рыцари и обретет мир в душе…

Ибо Готье Монтроз был истинный рыцарь – один из немногих, которые искупали своей честью кровь и похоть и все ужасы своего века.