Ханский ярлык - Изюмский Борис Васильевич - Страница 3

Дюдько подтянул туже веревку на своей рясе, набросил попону на кобылицу и вывел ее на улицу.

Было тихо. Солнце вишнево окрасило небо. Пахло утренней речной водой. Нигде ни души. Купались в пыли на дороге воробьи. Прокричал в дальнем конце улицы петух.

Дюдько начал уже спускаться к Волге, когда навстречу ему показались три верховых татарина без луков. Поравнявшись с дьяконом, один из татар соскочил с коня на землю и, ухватив за повод Дюдькову кобылицу, крикнул гортанно, словно пролаял:

– Моя!

– Брешешь, ворюга, не твоя! – а сам отступил поближе к забору, что шел вниз по спуску.

Татарин налился злой кровью, рванул повода сильнее:

– Моя!

Рукой потянулся за саблей.

Неожиданным рывком Дюдько выхватил из забора дреколье и с такой силой ударил им по голове татарина, что тот повалился замертво. Дюдько вскочил на свою кобылицу и, преследуемый двумя татарами, помчался по улице, крича громовым голосом:

– Тверичи, на помочь! Не выдавай, на помочь!

Отовсюду выскакивали люди с топорами, вилами. Татары, злобно озираясь, свернули в переулок – побоялись преследовать дьяка.

Дюдько подскакал к вечевому колоколу. Ухватившись за веревку, повисая на ней грузным телом, зазвонил что было силы.

Тревожный гул поплыл над городом, вызывая сполох. Город не спал и, казалось, только ждал этого набатного звона.

Ненависть к мучителям была столь велика, так рвалась наружу, что стоило Дюдько позвать на помощь, как город кинулся к нему.

Не было больше сил терпеть издевательства, покорно пригибаться при свисте татарской плети, безропотно сносить гнет. Хватит! Только ждали подходящее время.

А Дюдько, подоткнув за веревку полы рясы, взлохмаченный, с неистово горящими глазами, все раскачивал било, кричал трубно:

– Буде терпеть! Иль мы боле не воины? Бей окаянных грабителей!

На площадь сбегались все новые и новые тверичи; вооруженные топорами, оглоблями, молотами, толпой валили к княжескому двору. Впереди с пикой в могучих руках, тяжело дыша, бежал кольчужник Матвей. Заглушая шум толпы, кричал зычно:

– Позмельчить грабителей! Позмельчить!

Ворвавшись в терем, тверичи стали сбрасывать татар с чердаков, из окон, добивать в конюшнях и амбарах. Татарин с широким вдавленным носом спрятался в погребе. Матвей выволок его оттуда, связал и потащил к Волге – топить. Татарин визжал, извивался, как угорь, зубами ухватился за безлистую ветку низкорослого кустарника. Матвей вместе с кустом отодрал татарина от земли, поволок дальше, глухо, гадливо приговаривая:

– Завизжал, как бес пред заутреней. Ранее думал бы!

Освобожденные пленницы с радостным плачем выбежали из ворот княжеского двора.

Чолхан и два его сотника отбивались в широких сенях от наступавших тверичей. Улучив момент, татары скрылись за дверью, привалив к ней лавки. Из бокового окошка вылетела татарская стрела, наповал убила Матвея.

– Что попусту люд терять! Поджечь терем! – закричал высокий молодой тверич с белыми, как лен, волосами и стремительно бросился вниз по лестнице.

Пламя восстания перебрасывалось и на боярские хоромы.

– Пожгем кровопивцев! – потрясая вилами, бежал по улице худой, с изможденным лицом бочар Спиридон Беспалый, и глаза его полыхали ненавистью. Рваная рубаха прилипла к костлявым лопаткам.

Догоняя его, опережая, бежали слободские люди:

– Бей богатеев!

– Одно зверье!

– Боярина Воркова в огонь!

Воркова люто ненавидели за жестокость, за то, что обирал до нитки, измывался над беднотой.

– Осмолить лиходея! Натерпелись!

– В огонь!

Ревущим, неудержимым потоком растекались по улицам, врывались в боярские дома. Гнев клокотал, плавил сердца, и не было на свете силы, которая смогла бы сдержать, затушить его, пока не насытится он справедливой местью.

Ночью над городом стояло зарево от пожара. Догорал проклятый Щелкан, чадили хоромы бояр. Затихли колокола. И опять казалось – вымер город. Но никто не спал. Понимали: теперь жди Узбекова погрома. Стали укладывать пожитки, готовиться к уходу в леса.

МОСКОВСКОЕ УТРО

На вытоптанной площади шумел московский базар. Крестьяне в рваной одежде продавали с телег овощи, лесные ягоды, муку. Надрывался продавец репы. Девчонка с лукошком яблок зазывала тоненьким голоском:

– Садовые, медовые, наливчатые, рассыпчатые!

Раздували горны литейщики, переругивались мужики, по-детски трогательно кричал козленок, трудолюбиво постукивали молотками сапожники. Блинники посреди площади пекли блины и оладьи.

– Квасу, квасу!

– А вот кому калачей горя-а-чи-их!

Из открытых дверей кузниц раздавался перезвон наковален.

На лотках, вскидываясь, трепыхала рыба. То там, то здесь валялись рогожи – укрывать в дождь себя и товар; преграждали дорогу возы с овощами, горы корзин и горшков. Слышны были выкрики, говор, неистовый визг поросят, выставивших розовые морды, хлопанье птичьих крыльев. Пахло свежим сеном, топленым молоком и грибами.

Возле одного из лотков продавал рыбу, мрачно поглядывая из-под нависших, спутанных бровей, огромный черноволосый мужик Степан Бедный из Подсосенок. Рядом со Степаном, небрежно скрестив руки на рогатине, стоял его друг охотник Андрей Медвежатник, ладный кудрявый парень с глубоким шрамом над правой смоляной бровью, как бы продолжением ее. Шрам этот, оставшийся от той поры, когда одолел Андрей медведицу, лица не портил, только делал его жестче и мужественнее.

Странной была дружба между Андреем и Степаном. Казалось бы, что могло их связывать? Степану – под пятьдесят, Андрею – вполовину меньше; у Степана большая семья, Андрей только недавно женился на старшей сестре княжеского постельничего Трошки и перебрался в Подсосенки. Степан был хмур, молчалив; Андрей любил громко посмеяться, позубоскалить, славился неуемной силой: таскал зараз по три мешка зерна, устраивал карусель – клал на плечи коромысло или палку, на концы цеплял с дюжину ребят и крутил их, хохоча во все горло. Как-то мост через речку провалился. Так он один поднял его, положил себе на спину и держал, пока телега не проехала. Андрея и тур на рогах метал, и разъяренный медведь на него наваливался, а все бог миловал: выходил целехонек. Степан иного склада: осмотрителен, вброд не пойдет без палки; прежде чем решить что, долго обдумывает – не вышло бы какой беды. Но беда словно подстерегала его: то скот боярина Кочевы потравит поле, то сборщик снова припишет уже возвращенный долг. После каждой такой неудачи Степан становился еще мрачнее и неразговорчивее.

И все же Степана и Андрея влекло друг к другу. По недомолвкам, осторожным словам чуяли, что мыслят едино.

Базарный шум разрастался.

– Пойду потолкаюсь, – сказал своему другу Андрей Медвежатник и, распрямив плечи, вразвалочку пошел меж возов, пощелкивая лесные орехи, далеко выплевывая скорлупу.

Согбенный слепец-гусляр, держась за плечо поводыря, пробирался по гончарному ряду. Верзила с фартуком из рогожи, в дырявых портках широко шагал, ни на кого не глядя, вскинув на плечо кувалду. Слепец уселся на скамеечку посреди площади, пристроил на коленях гусли и, склонив набок белоснежную голову, будто вслушиваясь в рождающие звуки, стал проворными пальцами перебирать струны, напевая скороговоркой:

Хмурая толпа, окружившая гусляра, слушает молча. В его деревянную чашку сыплются монеты, куски хлеба, огурцы.

Андрей протиснулся ближе к гусляру. «Как люто ненавидят поганых ордынцев и богатеев, – думает он, глядя на суровые лица. – И есть за что. Обдирают нас богатеи до последнего!»