Кыш и я в Крыму - Алешковский Юз - Страница 24

Сева забрался к Гудецкому и помог спуститься ему вниз. Потом попросил Федю отлить немного ацетона в консервную баночку и сказал нам, что смоет фамилию Гудецкого сам.

А Гудецкий действительно был очень расстроен и поклялся перед всеми нами, что непременно посадит два кипариса при въезде в Алупку. После этого он, очень смущённый, ушёл.

61

— Пойдём, на солнышке посидим, — сказал мне Василий Васильевич, и вот тут-то я и пожалел, что не взял с собой бутерброды. Кыш тоже хотел есть, жалобно поскуливал, и я чувствовал себя перед ним виноватым.

— Между прочим, Федя, — сказал Василий Васильевич, — я в первый же день обратил внимание на то, что ты потрясён красотой Крыма. Ты ходил, любовался морем, кипарисами, скалами и всё повторял: «Эх, сказать бы об этом!..» Теперь я жалею, что не посоветовал тебе тогда взять карандаш, лист бумаги и написать стихи.

— Таланту всё равно нет, — откликнулся Федя с высоты.

— А я уверен, что человек, потрясённый красотой, найдёт слова, чтобы сказать об этом! Ты, однако, нашёл другой выход для своих чувств. Исцарапал живот Геракла и вырезал на скамейке: «Крым — чудо природы. Охраняйте его».

— Ладно! Дальше не продолжайте, — смущённо попросил Федя. — И так дошло.

— Дошло, что преступно портить статуи, вазы и скамейки, а скалу, ты решил, измалёвывать не возбраняется. Между прочим, я не следил за тобой специально, но понять, для чего тебе крючья с верёвками, кисти и краски, было не трудно. Кстати, зря ты завтра улетаешь из Крыма.

— Не завтра, а послезавтра. Откуда вы это знаете?

— Умозаключение. Кроме того, я знаю, что ты работаешь директором стадиона в своём городе. Но стадиона ещё нет. Он только строится, и тебе приходится трясти подрядчиков, доставать стройматериалы и агитировать общественность. (У Феди от изумления чуть не выпала из рук бутылка ацетона.) На этой работе ты с непривычки и расшатал свои нервишки. Вот тебя и послали отдохнуть. Верно?

— С женой, что ли, списались? — спросил Федя.

— Извини, не могу открыть тебе каналы информации. А улетать не советую. Глупостей ты наделал немало, исправить их и как следует отдохнуть ещё не поздно.

— Улечу. Не могу псу в глаза смотреть. Предал я его. Полюбил — и предал, — сказал Федя. Он яростно принялся смывать ацетоном буквы.

Ветер доносил до нас запах ацетона, и тогда Кыш, фыркая, отбегал в сторону. Вдруг он насторожился и сам встал в стойку, как охотничий пёс, чего никогда раньше не делал, постоял, потянул носом и куда-то понёсся. Я забеспокоился, но он немного погодя показался из-за деревьев, а за ним, держа в зубах что-то светло-жёлтое, с пупырышками и болтающейся головой, торопился… Норд! Он тяжело дышал после подъёма в гору, а Федя сидел лицом к скале и его не видел.

— Федя! — сказал Василий Васильевич. — Вон друг твой пришёл. Утку тебе на завтрак принёс. Полупотрошённую. Прямо сейчас на вертел годится.

— Какой ещё друг? — не оборачиваясь, мрачно сказал Федя.

— А ты посмотри.

Норд положил утку у подножия скалы и, смотря на раскачивающегося Федю, три раза пролаял: «Гав-рр! Гаврр! Гаврр!» После этого он сел около утки и не подпускал к ней изнемогавшего от любопытства Кыша.

— Я ему всё время про уток говорил. Вот он и подумал, что из-за них я его в отставку уволил… О умница! Отныне нема такой силы, чтобы нас разлучила! Ещё раз подчёркиваю: не-ма! — Последние слова Федя, наверно, говорил жене Нине, и эхо издалека повторило: «Не-ма!»

Пока он смывал последние буквы, я строил разные догадки насчёт утки и решил, что Норд её где-нибудь стянул.

— Почему? — спросил Василий Васильевич, которого так же, как меня, поразили ум и преданность Норда. — Почему непременно стянул? Почему не допустить, что пёс поступил честно, а не бросил вызов обществу, как, например, тип, лишивший павлина перьев.

— Но он же не мог эту утку купить! И в долг тоже не мог её попросить! — сказал я.

— Напротив! Я уверен, что у благородного пса был такой ход мысли: он, конечно, прекрасно знал слово «утка». Федя только и говорил ему про охоту, уток и так далее. И, возможно, неожиданное увольнение объяснил своей охотничьей нерадивостью. И, естественно, решил доказать человеку, которому поверил всей душой, что он не шалопай и тунеядец, а настоящий охотник. Я почему-то уверен, что он взял утку в долг. Такие личности не воруют! И если потерпевший обнаружится, то я сделаю всё, что в моих силах, для полного оправдания прекрасной собаки!

62

Пока мы разговаривали, Федя всё смыл ацетоном, банку, бутылку, молоток, кисть и тряпки бросил на землю и по тропе спустился к нам. Он первым делом молча и крепко пожал Норду лапу. И долго не выпускал её из своей руки. Потом поднял утку, завёрнутую в синюю бумагу.

— Ещё оттаять не успела. Свеженькая! Где же ты её добыл, верный друг? На складе? В магазине? Или у частного лица? На уголовное дело, выходит, я тебя толкнул? Отнёс бы ты её, что ли, обратно?

— Этого не стоит делать. Пёс обидится, — сказал Василий Васильевич. — Я предлагаю эту утку зажарить на вертеле, а другую купить в магазине, и отнести на кухню в «Кипарис».

— Дело говорите! У меня башка от голода кружится, — согласился Федя. — А почему вы думаете, что он стащил утку в «Кипарисе»?

— Вчера я случайно поинтересовался меню на завтра. «Утка жареная с гарниром», — сказал Василий Васильевич.

Кыш, почуяв, что дело пахнет жареным, таскал вместе с нами ветки и шишки для костра. Его развели на голом месте и окружили камнями, чтобы огонь не полз к сухой траве. Федя ловко выстругал вертел. На него насадили утку и вертеть поручили мне. А шею, ноги и потроха зажарили на углях и отдали собакам. Все это быстро съел Кыш, а Норд от утятины отказался.

— Вот душа! Вот охотник! — удивлялся Федя. Утка быстро зарумянилась, жир с неё капал на угли и вспыхивал. Дымок приятно щекотал ноздри. Я крутил вертел, сняв и кофту и рубашку, а остальные ворошили угольки и разговаривали. Федя всё выпытывал у Василия Васильевича, откуда тот почти всё а нём знает, но Василий Васильевич отвечал:

— Профессиональная тайна.

Наконец он проткнул острой веточкой утиную грудку и ножки. Из них прыснул светлый сок. Я нарвал свежей травы. Утка немного остыла на ней. Федя разрезал её охотничьим ножом и выдал всем по куску.

Мы жадно набросились на них, и каждый из нас сказал Норду:

— Спасибо, старина!

Костёр мы забросали землёй и камнями…

— Пушкина больше не видел? — напоследок, у нашего дома, спросил меня Симка.

— Ха-ха-ха! — снова добродушно захохотали мои новые друзья и забрали у меня фотоаппарат со вспышкой.

63

Мама ждала меня у калитки. Первым делом она обняла сначала меня, а потом Кыша и расцеловала, как будто мы возвратились после долгой разлуки из кругосветного путешествия. Затем проверила, не расшиб ли я коленки, не ободрал ли руки и не изорвал ли её кофту. Затем заставила меня как следует умыться и усадила за стол завтракать.

— Мам, ты наставила столько еды, как будто я голодал целую неделю, — сказал я и не стал ничего есть. Только выпил чаю.

Потом мама начала меня расспрашивать, как проходила операция и кого мы разоблачали с Василием Васильевичем. Но я ответил, для того чтобы не выдавать Федю, что материалы операции будут обрабатываться и говорить о них ещё рано.

— Ты знаешь, когда я тебя обняла и поцеловала, мне показалось, что ты пропах дымом и чем-то жареным, — вдруг подозрительно сказала мама. — Вы там разводили костёр?

— Разводили. Без костра в горах нелегко.

— И что-нибудь жарили? Только правду! Ты поэтому сыт?

— Мы утку жарили! — сказал я и облизнулся.

— Вы застрелили её? — спросила мама.

— Нет, она была и без нас полупотрошённая.

— Хорошо. Продолжай секретничать, — обиделась мама. Она не понимала, что я сам немного погодя всё, что можно, ей расскажу и что не надо ничего у меня выпытывать.