Последнее небо - Игнатова Наталья Владимировна - Страница 50

Будь у Зверя хоть малейшая склонность к абстракционизму, генерал не задумываясь отнес бы картину в этот разряд. Но ведь не было. Экзекутор писал то, что видел своими глазами. За исключением убитой девочки, которая взрослела и менялась лишь в его воображении.

А полотно – мгновенный яростный просверк слепящего света. Небо, хохочущее в лицо раскатами грома. Гроза.

… Он летает в грозовом фронте. Так-то вот…

— Так-то вот, – повторил генерал-майор, не поняв еще, что начинает видеть и понимать так, как никогда раньше не умел и даже не думал, что такое возможно.

Он всего лишь хотел стать Зверем. Чтобы знать, где и как искать его. Найти убийцу – это ведь так естественно для главного полицейского страны.

Неловкости в отношениях, вполне объяснимой после неожиданного откровения, не возникло. Что было, впрочем, понятно. Откуда бы ей взяться, неловкости, когда человеку, с которым был откровенен, раз по сто на дню жизнь доверяешь?

Кое-что, правда, изменилось. Дитрих отметил, что Зверь начал называть его Готом, вместо безличного «майор», которым обходился с самого начала.

Подумалось с легкой насмешкой, что его наконец-то признали за человека, перестали считать машиной для принятия решений. Прогресс налицо. Знать бы еще, с чего вдруг такая милость?

После первой сброшенной бомбы, которая – ох не рассчитали с зарядом – выгрызла в одном из островов не предусмотренную природой лагуну, вылетели аж четыре бластофита. Причем вылетели, мерзавцы, все разом. Надо полагать, встретились в условленном месте. У самих бластофитов на такое в жизни мозгов не хватило бы, если у них вообще были мозги, но, принимая во внимание теорию Зверя относительно разумности всей планеты, чего-то подобного можно было ожидать.

Хотя, откровенно говоря, не ждали.

Даже одного бластофита убить – это не игрушки. А уж четырех!

В общем, в этот день решили больше не летать. Заодно и выспались. Гот не мог ручаться, но ему казалось, что бой против четырех «веретенок» вымотал даже Зверя. Если он вообще умеет уставать. Должен по идее-то. Не железный ведь в самом деле.

А Зверь опасался нового нападения на буровую. Пресловутое чутье ничего ему не говорило, но сержант маялся бездельем, спать явно не собирался и даже обрычал по связи Лонга, оставленного Готом на плато в качестве временного командира. Тот имел неосторожность вместе с докладом передать для господина сержанта персональный привет от Улы. Лонг, кажется, слегка испугался. Раньше Зверь никогда и ни на кого не рычал. Не по делу, во всяком случае, не рычал.

– Как думаешь, – спросил его Гот, выслушав доклад Лонга и отключившись, – пара сотен отжиманий пойдет тебе на пользу?

– Произвол, – неуверенно пробормотал Зверь.

– Это и есть служба, сынок, – наставительно заметил Дитрих.

Зверь сообщил, что теперь ему есть над чем подумать, и убрался на верхнюю палубу. К вертолетам поближе, надо полагать. Или от начальства подальше. Кто его разберет?

Вышка покачивалась едва заметно. Здесь, наверху, это можно было почувствовать. При желании. Так качаются высотные дома. Если жить на последнем этаже – это ощущаешь постоянно. Привыкаешь, впрочем, довольно быстро. И только вернувшись домой после долгой отлучки, какое-то время чувствуешь себя странно.

Домой.

Один из домов как раз и занимал два верхних этажа стометровой башни-небоскреба. Другой, терем-теремок в лесу, сгорел. Третий дом был у моря. Маленький. Из белого камня. Там хорошо было рисовать. Волны шумели так же, как здесь. Еще был пустой поселок, потерявшийся в казахской степи. Грустное место. Люди жили там когда-то, а потом уехали. Дома тосковали по хозяевам, плакали по ночам. Зверь любил убивать там. Но делал это не часто. Только в годовщину смерти Маринки.

Смерти. Ха!

Сначала он убивал рыбаков, пастухов и охотников. Убивал и скармливал волкам. Потом… начал меняться. Научился сам становиться волком. Это было интересно. И весело. А серые бродили за ним, как ласковые собачонки… Сколько же людей погибло в том санатории? Не считал. Может быть, зря.

Жаль, что слушались его только теплокровные. Здесь, на Цирцее, было бы намного проще, умей он приказывать насекомым или рептилиям. Ну да, а уж как хорошо было бы, если б их жизни годились в пищу!

Джокер как-то управляется с джунглями. Он договаривается, а не приказывает, может, поэтому у него получается? Нет, вряд ли. Джокер просто другой. Совсем. Он Зверю полярен. Интересно, если отдать ему чужую боль, что получится?

Волны шумели внизу. Небо стало низким, белым, потом потемнело. Стена дождя, вроде бы далекая, вдруг оказалась совсем близко. Еще было время убраться в ангар, к «Мурене», но Зверь пренебрег. Ничего опасного дождевая вода с собой не принесла, ни тебе кислоты, ни хотя бы бактерий каких болезнетворных, так отчего прятаться? Он остался сидеть на палубе, только поежился слегка, когда тугие капли радостно и громко забарабанили по плечам и спине, разлетаясь брызгами от пластинок легкой брони. Посидев немного просто так, радуясь уже оттого, что может себе позволить сидеть и ровным счетом ничего не делать, да еще и промокнуть при этом, Зверь встал и пошел к перилам.

Холодная вода брызнула за воротник. Почти забытое ощущение. Зябко. И чуточку смешно.

Море из синего стало серым. Волны бились об опоры. Красиво. Было бы славно нарисовать все это, но… Чего Тихий не умел, так это рисовать. Значит, нельзя. От образа уже почти ничего не осталось, но увлекаться переменами не стоит.

Зверь представил себе реакцию Пенделя или Пижона на сообщение о том, что он не имеет к Азамату никакого отношения… Нет, нельзя сказать, чтобы совсем никакого, – все-таки он убил Тихого. И его родителей. И забрал его имя. И скопировал его душу.

А ничего не делать было странно. Непривычно. Даже мысли текли как-то сбивчиво, может быть, оттого, что не над чем думать?

Он расспрашивал Гота о его доме. Зачем? В первый раз… в первый раз в жизни, черт, страшно становится, как осознаешь, и тем не менее это именно так – в первый раз в жизни Зверь расспрашивал человека не с целью использовать полученную информацию, а просто так. Из интереса. Настоящий замок, и не музей, а дом. Там живут! Разве так бывает?

Значит, бывает.

Но как так вышло, что жизнь какого-то человека, обычного человека, кажется лучше и интересней, чем своя собственная? Кто такой этот Гот? Ведь ничего не стоит сейчас спуститься вниз и придушить его. Или сломать шею. Или застрелить. Или зарезать. Или убить словами. Или… Его можно убить, как любого другого. А Зверя убить нельзя. И вообще… наличие родителей, а также всяких дополнительных родственников, оно ведь мешает жить. Магистр говорил… да черт с ним, с магистром, Зверь и сам знал, что семья, тем более большая семья действует расслабляюще. Создает иллюзию защищенности, дает ложную надежду на возможность отступления.

Почему хочется вспомнить собственных родителей? Магистр очень удивился, когда узнал, что Зверь… нет, тогда у него еще было человеческое имя… не важно. В общем, удивился магистр, когда узнал, что Зверь помнит всю свою жизнь в деталях. Все, что видел когда-то, слышал или читал. Тогда его удивление было непонятно. Отец тоже всегда и все помнил. И мама. Да, и магистр же запретил… или, пожалуй, настоятельно не рекомендовал вспоминать родителей.

Они погибли. Их больше нет. Значит, незачем о них и думать. Отец и мать делают человека слабым. Слабый – еда для сильного. Разве Гот еда? Гот в небе, его есть нельзя. Он умеет летать, и он помнит свою семью.

Странно.

А вот жизнь в интернате приходилось вспоминать постоянно. Понятно зачем – чтобы не забывать о том, какие люди на самом деле Грязь под ногами. Все, что есть в них хорошего, – это жизнь, которую можно забрать.

Отец говорил, что «ловить взгляд» нехорошо. С животными это можно делать, а с людьми нельзя. Неужели он сам никогда не пользовался своей способностью заставить! Верится с трудом, очень уж велик соблазн. Зверь вот, оказавшись в интернате, быстро наплевал на все запреты. Если вдуматься, его тоже заставили, по-своему, совсем не так, как делает это он, но все-таки заставили. Стая человеческих детенышей кому угодно навяжет свои законы. Если вдумываться, много на что можно взглянуть иначе Маринку убить тоже заставили. А потом магистр заставил превратиться в Зверя. Даже собственное имя забыл не сам – заставили, вынудили, мать их так, злые негодяи. Легко ли менять личины, накладывать поверх собственной души копии чужих, позволять им врастать в тебя, со всеми привычками, чудачествами, вывертами психики? Если вдуматься дальше, можно сказать: да я чист, аки ангел! Невинен, как ягненок! Жертвенный! Ну да. Тот самый, которого сначала под нож, а потом – в котел. И жрут.