О всех созданиях – прекрасных и удивительных - Хэрриот Джеймс - Страница 29

Вот и теперь он стряхнул колбаску пепла и снова благодушно затянулся.

Зигфрид пристально посмотрел на него.

– Ты слишком много куришь!

– Как и ты.

– Ничего подобного! – объявил Зигфрид. – Я не курю. И тебе пора бросить эту мерзкую привычку. Такими темпами ты себя быстро в могилу уложишь!

Тристан снисходительно взглянул на него, и вновь его слова окутались табачным дымком:

– Ну, зачем же? По-моему, это мне даже на пользу идет.

Зигфрид вскочил и широким шагом вышел из комнаты. Я от души сочувствовал его трудному положению. Он в какой-то мере заменял Тристану отца, средства на зловредное зелье брат получал от него, и врожденная порядочность мешала ему использовать такое неспортивное преимущество и вырвать сигарету у Тристана изо рта, как он проделывал на фермах. Оставалось только взывать к здравому смыслу брата, что ни малейшей пользы не приносило. А сейчас он, кроме того, возможно, предпочел избежать бурной сцены, потому что Тристан немедленно после завтрака отбывал для очередного загадочного посещения ветеринарного колледжа: собственно говоря, объезд мне предстояло начать с доставки его на Большое северное шоссе, где он проголосует попутной машине и таким обычным для себя способом доберется до Эдинбурга.

Расставшись с ним у шоссе, я отправился по вызовам, но мысли мои нет-нет да возвращались к разговору за завтраком. Уж очень многие клялись, что своими глазами видели рейнесское привидение! И хотя в числе их были и любители сенсаций, и заведомые пьяницы, остальные, несомненно, заслуживали доверия, как люди почтенные и серьезные.

И все повторяли одно и то же. Лесок на вершине холма над деревней Рейнес спускался почти к самой дороге, а за ним прятались развалины аббатства. Так вот, автомобилисты, ехавшие ночью вверх по склону, в один голос утверждали, что в лучах фар совершенно ясно видели фигуру монаха в коричневом одеянии, которая тут же исчезала среди деревьев. Фигура словно бы переходила дорогу… но вот этого твердо они утверждать не брались, так как замечали ее на порядочном расстоянии. Зато остальное они готовы были подтвердить хоть под присягой: да, они видели фигуру, которая, склонив голову с натянутым на лицо капюшоном, входила в лесок. Несомненно, в ней чудилось что-то жуткое: во всяком случае, никто ни разу не сказал, что отправился в лес поглядеть, кто это.

Весь день мои мысли возвращались к Рейнесу, а в час ночи по странному совпадению мне оттуда позвонили. Выбираясь из теплой постели и уныло натягивая на себя одежду, я с завистью представил себе, как сейчас Тристан мирно посапывает в своей эдинбургской комнате в безопасной дали от всех капризов ветеринарной практики. Но потом я приободрился: до деревни было всего три мили, а работа предстояла нетрудная – колики у шетландского пони, подаренного маленькому мальчику. И ночь была чудесная. Правда, уже по-осеннему холодная, но зато путь мне освещала полная луна во всем своем великолепии.

Когда я добрался до места, пони водили по двору. Хозяин, кассир моего банка, виновато мне улыбнулся.

– Ради бога, извините, мистер Хэрриот, что я вытащил вас из постели, но я все надеялся, что боль пройдет сама собой. Мы так расхаживаем уже третий час. А стоит остановиться, как он норовит покататься по земле.

– Вы поступили совершенно правильно, – сказал я. – Не то дело могло кончиться заворотом кишок.

Я осмотрел маленькую лошадку и успокоился. Температура нормальная, пульс хорошего наполнения, а в животе прослушивались только типичные звуки спазматической колики.

Ему требовалось хорошенько прочистить кишечник, но прежде мне пришлось немного поломать голову над тем, какую дозу ареколина следует дать этому лилипуту лошадиного рода. В конце концов я вычислил, что оптимальной должна быть одна восьмая грана, и сделал инъекцию в мышцу шеи. Несколько секунд пони сохранял типичную для колик позу: подгибал все четыре ноги и приседал то на правую заднюю, то на левую. Потом попытался лечь.

– Поводите его опять, только медленно, – сказал я, ожидая первых признаков того, что ареколин начинает действовать. Ждать мне пришлось недолго: пони зачавкал, захлюпал губами, и вскоре с них уже повисли длинные нити слюны. Все шло, как полагается, но я продолжал наблюдать за ним, и вот через четверть часа он наконец задрал хвост и заметно облегчился.

– Ну, все в порядке, – сказал я, – а потому я поеду. Но если боли не пройдут, обязательно позвоните.

За деревней шоссе делало крутой поворот, а за ним начинался длинный прямой подъем к аббатству. Там, куда в эту секунду еле дотягивались лучи моих фар, лежало место, где призрак, по утверждению всех очевидцев, переходил дорогу и скрывался в темной полосе деревьев. На вершине холма, уступая неожиданному порыву, я съехал на обочину и вылез из машины. Да, то самое место! На опушке в ярком лунном свете гладкие стволы буков словно испускали фосфорическое сияние, а в вышине поскрипывали под ветром гнущиеся ветви.

Я вошел в лесок, вытянув перед собой руку, и опустил ее, только когда выбрался из него на дальней опушке. Передо мной лежали развалины Рейнесского аббатства.

Живописные его руины до этой осенней ночи прочно ассоциировались для меня с погожими летними днями, когда солнце нагревало старые камни изящных арок, с веселыми голосами, с детьми, играющими на траве. Но теперь была половина третьего ночи, кругом – ни души, а в лицо мне дул леденящий ветер, предвестник зимы. Меня охватила тоска одиночества.

В холодном лунном блеске все обретало зловещую четкость. И в то же время окутанные тишиной ряды уходящих в темное небо колонн, отбрасывавших на дерн бледные тени, казались призрачными. В дальнем конце в глубокой тени чернели провалы – остатки келий. Внезапно заухала сова, и тишина стала еще более тяжелой, еще более зловещей.

По коже у меня побежали мурашки, я почувствовал, что мне, живому человеку, не место среди этого угрюмого наследия минувших столетий. Я быстро повернулся и побежал через лесок, натыкаясь на стволы, спотыкаясь о корни, путаясь в кустах, и, когда наконец добрался до машины, меня била дрожь и я дышал с трудом, словно пробежал добрую милю. Каким облегчением было захлопнуть дверцу, включить зажигание и услышать знакомое урчание мотора!

Десять минут спустя я был уже дома и взбежал по лестнице в надежде наверстать упущенные часы сна. Открыв дверь своей комнаты, я щелкнул выключателем, но, к моему удивлению, свет не вспыхнул. И вдруг я окаменел.

У окна в озерце лунного сияния стоял монах. Монах в коричневом одеянии, неподвижный, со склоненной головой, с ладонями, сложенными у груди. Лицо его было обращено ко мне, но под опущенным капюшоном я не увидел ничего, кроме жуткой черноты.

Я перестал дышать. Приоткрыл рот, но не смог издать ни звука. А в мозгу билась одна-единственная мысль: значит, все-таки привидения существуют!

Вновь мой рот полуоткрылся, но на этот раз из него вырвался хриплый крик:

– Кто тут, во имя всего святого!

В ответ загробный голос произнес глухим басом:

– Тристааан!

Сознания я, кажется, не потерял, но на кровать все-таки рухнул, я не мог вздохнуть, в ушах у меня гремела кровь. Как сквозь сон я увидел, что монах взобрался на стул и, похихикивая, ввинчивает лампочку в патрон. Затем он повернул выключатель и сел рядом со мной на кровати. Откинул капюшон, закурил сигарету и посмотрел на меня, давясь от хохота.

– Джим, ей-богу, это было чудесно! Даже лучше, чем я ожидал.

А я сипло прошептал, не спуская с него глаз:

– Но ты же в Эдинбурге…

– Как бы не так, старина! Я быстро провернул все дела, благо особенно-то и делать было нечего, и вернулся. Только вошел – и вижу: ты идешь по саду. Еле успел вывернуть лампочку и напялить балахон. Не упускать же было такой случай!

– Пощупай мне сердце, – пролепетал я.

Тристан прижал ладонь к моим ребрам, ощутил бешеные удары, и по его лицу скользнула тень озабоченности.

– Черт! Извини, Джим! – Он ласково потрепал меня по плечу и поспешил успокоить: – Волноваться нечего. Будь это смертельно, ты бы уже отдал концы. А вообще-то хороший испуг – вещь очень полезная, лучше любого тонизирующего средства. В этом году тебе даже отдыхать теперь не понадобится.