Семь футов под килем - Миксон Илья Львович - Страница 12

Вот флажный семафор — тёмный лес для Лёшки. И за год, наверное, не одолеть 80 и 100 знаков в минуту. Одуреть можно!

Но Зозуля, Федоровский и все другие не одурели же. И Паша Кузовкин не бог, а научился.

«Ничего, — подбодрил себя Лёшка, — выйдем в океан — целыми днями заниматься буду».

В самом деле, что делать палубным матросам в долгом переходе? Механики, машинная команда, штурманы, рулевые, электрики несут ходовые вахты. У шеф-повара, камбузника, артельного нет вахтенного расписания, но четыре раза в сутки экипаж кормить надо. А палубным матросам?

Матросская работа бесконечна, как океан.

— Значит, так, — сказал Зозуля. — Нашему гвардейскому отделению поставлена боевая задача: выкрасить верхнюю палубу от надстройки до первого трюма. Потом и корму. Борта и мачты обновим на стоянке. На ходу, как известно, это запрещено.

— Погодка смирная, можно бы, — как бы про себя заметил Федоровский, щурясь на ртутно сверкающую ширь.

— Там видно будет. — Зозуля тоже посмотрел на океан. — Атлантика. От неё всего жди. Сейчас шёлковая, через час — дыбом. И по технике безопасности не положено.

— Сорвёшься, Федоровский, и… — вставил незаметно подошедший Левада. — Тебе ничего, с почестями похоронят, а боцману — выговор!

Зозуля сверкнул на артельного чёрными молниями:

— Юморист!

— Не я придумал, — сознался Левада.

— Тем более. Нахватался чужих слов и соришь на палубе.

— А она ржавеет, — заметил Лёшка.

Это Зозуле не по нутру пришлось. Он считал вмешательство практиканта в разговор боцмана и артельного грубой невоспитанностью.

— А от чего палуба ржавеет? Скажи нам, если ты такой учёный!

Лёшка повёл плечами, нехотя перечислил:

— Морская вода, солёные ветры, резкие перепады температуры и влажности… электромагнитная коррозия, в общем.

— Коррозия и ржа — одно и то же. Не такой я тёмный, как некоторые думают себе. — Зозуля покосился на Леваду. — А ещё?

— Есть и другие факторы…

— Эх, молодёжь! Главная причина, — Зозуля поднял руку с отставленным пальцем, — скрывается в том, что краска лупится! А на голое место ржавчина сразу и садится. Ясно?

— Абсолютно! — опять выступил Левада и, подмигнув Лёшке, почтительным голосом обратился к Зозуле: — Но почему она лупится, краска? Вот в чём вопрос.

Боцман и глазом не повёл в сторону артельного.

— Потому, Смирнов, что краской по ржавому месту мазать — есть мартышкин труд и чистый перевод материала. А раз так… — Зозуля выдержал короткую паузу и гаркнул: — Готовить палубу со всей добросовестностью! От-шкрябать до мак-сума!

Ох, какое же это нудное, нелёгкое дело — шкрябать палубу! Отбивать молотком ржавую коросту, сдирать её стальными скребками, зачищать проволочной щёткой. Весь день на корточках, весь день гул, звон, скрежет в ушах, рыжая пыль на лице и в горле.

Зозуля действовал пневматической турбинкой. Стальная дисковая щётка высекала искры и завывала сиреной.

Оглохнуть можно от такой адской какофонии!

И — солнце. Немилосердное, субтропическое.

Стёкла защитных очков пылились и запотевали, протирать надоело.

Вжи-и-

и-

ии-

хр-

рр…

Турбинка захрипела и смолкла.

— Алексей, Смирнов! Тебе очки для форса или для техники безопасности дадены?

Ни к чему Зозуле выговор! И Лёшке собственные глаза поберечь надо. Ржавая шелуха и острые стальные песчинки летят во все стороны шальными осколками.

Лёшка натянул очки. Турбинка опять взвилась.

Вжи-

и-

ии-

иии!

Уши ватой заткни — не поможет.

…Они отдыхали, разлёгшись на крыше трюма: Паша — на животе, Лёшка — лицом к небу.

Над судном на разных высотах парили крупные чайки, белогрудые, с жёлтыми клювами, на концах сильных крыльев чёрная бахрома. Таких чаек Лёшка прежде никогда не видел. А может быть, то и не чайки?

— Паша!

— Чего? — не сразу ответил разморённый голос.

— Это чайки или альбатросы?

Паша слегка повернул голову, приоткрыл один глаз.

— Я в них не разбираюсь. Для меня они все чайки…

— Интересно же, — сказал Лёшка.

— Кому как! — Паша опять уткнул лицо в руки и замолчал.

Чайки висели над головой будто в невесомости. Непостижимо, каким чудом им удавалось не отставать от судна. Широко распластанные гнутые крылья едва-едва пошевеливались. Чайки неслись, словно планёры на буксире.

— Хорошо! — с чувством произнёс Лёшка. Губы его запеклись, на зубах похрустывала ржавая шелуха, но на душе было вольно и хорошо. Ему нравился океан, чайки, жизнь. Он много работал, каждый день: в море нет ни суббот, ни воскресений.

Судно идёт безостановочно, и каждый в экипаже на своём посту, как железнодорожная бригада в поезде дальнего следования, как сталеплавильщики в мартеновском цехе. Но случись что-либо в дороге или на заводе — вблизи или рядом тысячи людей и машин, готовых немедленно прийти на помощь. Судно от берегов в тысяче миль, в тысяче миль от других людей.

— Паша!

— Ну чего?

— Паша… — Лёшка заколебался: говорить или не говорить?

— Ну?

— У тебя не бывает чувства затерянности?

Паша перевернулся на спину, недоуменно хлопая белёсыми ресницами, странно поглядел на Лёшку.

— Какой затерянности?

— Затерянности, одиночества. Будто один ты в океане, совсем один.

— Тут затеряешься, — пробурчал Паша. — Зозуля на дне морском найдёт и работёнку подкинет.

— А на берегу разве проживёшь без работы?

— На берегу другое дело. Отбарабанил смену и гуляй сколько влезет.

— Почему же ты в матросы пошёл?

— Сказать по-честному?

— Скажи.

— Приодеться хочу, в заграничное. Джинсы чтоб с «молниями», заклёпочками…

— И всё?

— Ну, не всё, по мелочи ещё кое-чего. И потом, разные страны посмотреть. А ты что, на всю жизнь в матросы записался?

«На всю жизнь», — мысленно ответил Лёшка. Ему расхотелось откровенничать. И Гамбург вспомнился. Подвёл его тогда Паша: сам ведь сбежал да ещё всю вину на него свалил.

— Чего молчишь? — напомнил о себе Паша.

— Да так…

— Вообще, — со вздохом признался Паша, — сдуру я в море подался. Не моя это стихия.

Он опять вздохнул и перевернулся на живот. Лёшка задумался. С морем он теперь никогда не расстанется. Это — на всю жизнь. Не матросом, конечно. Матрос — первая ступенька крутого и длинного трапа, ведущего на капитанский мостик. А он, Лёшка, ещё даже не матрос.

Как другие успевают заниматься? В техникумах, институтах учатся. Федоровский, например, Иванцов-электрик, Дед… Сила воли, наверное. А тут намаешься за день, поужинаешь сытно, самое большое, на что хватает, — кино посмотреть. В Ленинграде получили в рейс двадцать фильмов, все уже пересмотрели, выбрали лучшие и гоняют теперь: «Дети капитана Гранта», «Твой современник», «Я вас любил…». Последний особенно часто. Во-первых, про любовь, во-вторых, снимали в родном Ленинграде.

Вчера комсомольское собрание было. Нет, позавчера. Идут дни за днями, плывут, сливаются.

— Какое сегодня число?

— Октябрь кончился.

Октябрь кончился… На Невском развешивают гирлянды, фонарные столбы на Кутузовской и Дворцовой набережных украшают бантами. Уже и стоянки военных кораблей на Неве обозначили бочками.

Мама с Димой вернулись из Николаева — радиограмма была.

Жаль, что не пришлось самому увидеть первый подъём флага на отцовском теплоходе. Возможно, там были товарищи отца, свидетели трагедии. Расспросить бы о подробностях, обо всех деталях…

Лёшка много раз пытался вообразить последний день отца. Теплоход стоит под разгрузкой. Портовые и судовые краны выкладывают на берег ящики с консервами и лекарствами, мешки риса и картонки с конфетами, упакованный в прозрачную плёнку шёлк и сатин. Растут на причале кипы одежды для вьетнамских детей и женщин. И вдруг с рёвом проносится самолёт с белыми звёздами в кольцах, брызжут пулемётные очереди, с леденящим визгом косо летят бомбы. Одна вонзается в палубу.