Кирклендские услады - Холт Виктория - Страница 20

— Есть дурные сны, которые никогда не забываются.

— Ну что вы, не нужно впадать в мрачность. Трагедия еще слишком свежа, она гнетет вас. Завтра вам уже немного полегчает, и с каждым днем будет все легче и легче.

— Вы забываете, что я потеряла мужа.

— Знаю. Однако… — Доктор улыбнулся и дотронулся до моей руки. — Если я могу чем-нибудь помочь…

— Благодарю вас, доктор Смит. Я не забуду вашу доброту.

Мы вернулись к дому и молча пошли по лужайке. Когда мы подошли к дверям, я взглянула вверх, на балкон, и постаралась представить, как все произошло. Ведь Габриэль сидел у меня на постели, строил планы насчет поездки в Грецию, настаивал, чтобы я выпила горячего молока, а когда я уснула, он, значит, вышел на балкон и бросился вниз? Я содрогнулась.

Не верю, не может быть. И когда доктор мне ответил, поняла, что произнесла эти слов вслух.

— Вы имеете в виду, что не хотите верить? Иногда это одно и то же. Не беспокойтесь, миссис Рокуэлл. Надеюсь, вы видите во мне не просто семейного врача. С Рокуэллами меня связывает тесная дружба, а вы теперь — член этой семьи. Так что, пожалуйста, помните: если вам понадобится мой совет, буду счастлив дать его вам в любое время.

Я почти не слышала доктора. Я смотрела на резьбу, украшающую дом, и мне казалось, что черти злорадно ухмыляются, а ангелы горюют.

Когда я вошла в холл, мной овладело такое чувство одиночества, что у меня невольно вырвалось:

— А Пятница так и не вернулся!

Доктор недоумевающе посмотрел на меня, и я догадалась, что, вероятно, он не знает об исчезновении собаки. Ведь из-за случившейся трагедии кто стал бы сообщать ему об этом?

— Я должна найти его, — настаивала я.

И, оставив доктора, поспешила на половину слуг узнать, не видел ли кто Пятницу. Но никто его не видел. Я обошла весь дом, выкрикивая его имя. Ответа не было. Так я потеряла и Габриэля, и Пятницу… обоих… вместе.

Состоялось разбирательство, и было вынесено решение, что Габриэль покончил с собой в результате временного помешательства. Хотя я упорно твердила, что он прекрасно себя чувствовал и мечтал о нашей поездке в Грецию. Доктор Смит объяснил, что Габриэль страдал сердечным заболеванием и это его угнетало. По мнению доктора, женитьба открыла Габриэлю глаза на всю тяжесть его недуга, что привело к депрессии и толкнуло на самоубийство.

По-видимому, объяснение сочли вполне убедительным, и вердикт вынесли без всяких колебаний. Я присутствовала на разбирательстве, хотя доктор Смит советовал мне не ходить.

— Вы только еще больше расстроитесь, — сказал он.

Руфь была с ним согласна. Но я уже оправилась от первого потрясения и чувствовала, что к моему горю примешивается негодование. Ну почему, задавала я себе вопрос, почему они так уверены, что Габриэль покончил с собой?

И сама себе отвечала: «А как же он мог погибнуть? В результате несчастного случая?» Я старалась представить, что могло произойти. Слишком далеко перегнулся через парапет и упал? Упал? Но возможно ли это?

Должно быть, так оно и было, другого правдоподобного объяснения мне найти не удавалось. Снова и снова я старалась вообразить, как это случилось. Допустим, Габриэль вышел на балкон, как часто бывало. И что-то внизу привлекло его внимание. Но что? Пятница! — вдруг осенило меня. Что, если он увидел внизу Пятницу, стал звать его, и забывшись, слишком низко нагнулся?

Но вердикт уже вынесли, и мне никто не поверит. Решат, что новобрачная, став вдовой, обезумела от горя.

Я сообщила о смерти Габриэля отцу, и он приехал на похороны. Узнав, что он едет, я обрадовалась, надеясь, что отец сможет меня утешить. Как ребенок, я ждала, что горе сблизит нас, но, едва увидев отца, убедилась в своей наивности. Он был так же далек от меня, как всегда.

И хотя перед тем, как мы пошли в церковь, он постарался найти возможность поговорить со мной, я чувствовала, что этот разговор для него — тягостная необходимость.

— Кэтрин, — спросил он, — каковы твои планы?

— Планы? — недоумевающе повторила я, потому что не думала о будущем. Я потеряла тех единственных, кто любил меня, обоих сразу, ведь с каждым днем оставалось все меньше надежды найти Пятницу. И думать я могла только о своей потере.

Отец, по-видимому, пришел в некоторое раздражение:

— Ну да, планы. Тебе необходимо решить, что ты теперь собираешься делать: останешься здесь или вернешься…

Никогда в жизни я не чувствовала себя такой одинокой. Мне тут же вспомнилось, как заботился обо мне Габриэль, как старался не расставаться со мной ни днем ни ночью. Мне казалось, что если бы вдруг вернулся Пятница и, прыгая вокруг меня, стал проситься на руки, тогда я еще, может, и могла подумать о будущем. И я сухо ответила:

— Пока у меня нет никаких планов.

— Может быть, сейчас еще рано говорить, — устало произнес отец, — но, если захочешь вернуться, разумеется, приезжай…

Я отвернулась. Я боялась заговорить.

Как тяжко было видеть похоронную процессию: катафалк, кареты, лошадей в плюмажах и бархатных покрывалах и сопровождающих, с ног до головы облаченных в черное. Габриэля похоронили в фамильном склепе, где уже покоилось множество его предков. Мне подумалось, что и те двое, погибшие так же, как и он, вероятно, похоронены здесь.

Вместе со всеми я вернулась в дом, где нас ждала поминальная трапеза, и мы в торжественном молчании выпили вина и съели специально приготовленные блюда. Я не узнавала себя в своих траурных вдовьих одеждах. Мертвенно-бледная, я походила на выходца с того света. На бескровном лице живыми казались только зеленые глаза. Поистине, судьба у меня сложилась весьма необычно: меньше чем за две недели я — новобрачная — стала вдовой.

Отец уехал сразу после похорон, объяснив, что ему предстоит долгий путь, и добавил, что будет ждать от меня сообщений о моих планах на будущее. Выкажи он хотя бы малейший намек на то, что ему будет приятно, если я вернусь домой, я, не раздумывая, уехала бы с ним.

Немного легче мне становилось только с сэром Мэтью, который после случившейся трагедии совершенно сник. Он был очень добр ко мне, усадил возле себя, когда все, кто присутствовал на похоронах, ушли.

— Как вы себя чувствуете, дорогая? — спросил он. — Наверное, вам тяжело в этом доме, среди чужих людей?

— Сейчас я не чувствую ничего, кроме опустошенности. Я как-то окаменела, — призналась я. Он кивнул.

— Если захотите остаться здесь, с нами, — продолжал он, — мы все будем рады. Это дом Габриэля, а вы его жена. Но если решите уехать, я вас пойму. Хотя мне будет очень грустно.

— Вы так добры ко мне. — Из-за его участливых слов на мои глаза, до тех пор остававшиеся сухими, впервые навернулись слезы.

Ко мне подошел Саймон.

— Вы, конечно, уедете отсюда, — сказал он. — Что вас может тут удержать? В деревне ведь скучно, правда?

— Я всегда жила в деревне, — ответила я.

— Но после стольких лет во Франции…

— Удивительно, как вы хорошо помните события моей жизни.

— А у меня прекрасная память. Это единственное, что есть во мне хорошего. Да, конечно, вы уедете. И будете чувствовать себя свободной… гораздо более свободной, чем когда-либо. — И вдруг резко переменил тему: — А траур вам к лицу.

Я чувствовала: за его словами что-то кроется, но слишком устала, слишком была поглощена мыслями о Габриэле и не обратила на это внимания. Тут, к моей радости, к нам подошел Люк и заговорил о другом:

— Не годится сосредоточиваться на горе. Надо стараться забыть. Жизнь продолжается.

Мне показалось, я заметила блеск в его глазах. Что ж, ведь теперь наследником становится он! Неужели его печаль о смерти Габриэля была напускной?

Я старалась гнать от себя пугающие подозрения, но не верила, что с Габриэлем на балконе произошел несчастный случай. Не верила, что он покончил с собой. Но тогда… что же тогда случилось?

Когда зачитали завещание Габриэля, я узнала, что он оставил меня вполне обеспеченной, хотя и не богатой. Мне полагался годовой доход, который делал меня независимой. Для меня это явилось сюрпризом, ибо, хотя я и знала, что «Кирклендские услады» перейдут к Габриэлю после смерти его отца вместе с деньгами, необходимыми для содержания поместья, я даже не подозревала, что он располагал такими солидными собственными средствами. Эта новость несколько меня приободрила. Ведь таким образом я приобретала свободу.