Исповедь королевы - Холт Виктория - Страница 30

— Может быть, нам неплохо было бы появиться, — сказала я. — Если мы не сделаем этого, они могут подумать, что мы боимся, а это, пожалуй, самое плохое, что может быть.

Он согласился со мной, поскольку при всех наших невзгодах мне никогда не приходилось видеть, чтобы Людовик проявлял хотя бы малейший страх за свою безопасность. Я послала за мадам де Турзель и попросила ее привести детей.

— Мы собираемся смотреть солдат, — сказала я дофину.

Ничто не могло доставить ему большей радости — он всегда был готов к встрече с солдатами. Он считал, что и Малышу будет приятно с ними увидеться, однако я сказала, что на этот раз Малыш не сможет пойти с нами.

Мы направились в театр и появились в огороженной ложе, которая выходила прямо на сцену. На сцене водворилась тишина, через мгновение взорвавшаяся одобрительными возгласами:

— Да здравствует король! Да здравствует королева!

Да, даже «Да здравствует королева!» Впервые за долгое время мое настроение стало повышаться.

Там, в театре, я почувствовала, что наше дело не безнадежно, что у нас есть друзья и что я напрасно позволила запугать себя людям со свирепыми лицами.

Столы были расставлены в форме подковы, и на них было сервировано двести десять мест, за которыми сидели солдаты — лояльно относящиеся к нам солдаты, в приветственных дружественных криках которых совершенно растворились несколько негодующих голосов.

— Они хотят, чтобы мы спустились на сцену, — сказал мой муж со слезами на глазах: его глубоко тронуло проявление любви со стороны подданных.

Я взяла сына на руки и спустилась к ним на сцену. Мне не хотелось отпускать его слишком далеко от себя.

Веселый характер и восторг дофина очаровали солдат, и я поставила его на стол во время тоста за его здоровье. Потом он пошел по столам, стараясь не наступать на рюмки, громко рассказывая мужчинам, что он любит солдат больше всего на свете, даже больше, чем собак; когда он вырастет, то собирается стать солдатом.

Присутствующие пришли в восторг. Кто мог бы остаться равнодушным? С нами была наша стройная, как рюмочка, девочка, очень счастливая от сознания того, что все у нас идет хорошо и тревога последних месяцев уходит.

Военные запели одну из популярных в те дни песен композитора Гретрю — хорошую и вполне лояльную песню:

О Ришар, о мой король.

Вселенная отказывается от тебя,

На земле один только я

Интересуюсь твоей персоной.

Как было замечательно находиться на сцене и видеть триумф моего маленького сына, восхищение добрых мужчин, с которым они смотрели на мою дочь, быть свидетельницей их преданности королю и чувствовать их любовь к себе. Как я все это упустила? Я молила, чтобы мне выпал еще один шанс. Пусть все останется так, как должно быть, и я буду вместе со своим мужем трудиться на благо народа Франции!

В ту ночь я заснула вполне спокойно, как уже давно не спала. Утром я попросила мадам Кампан дать отчет об обеде. Она сказала, что была удивлена нашим появлением и глубоко тронута песнями «О Ришар…»и «Можно ли огорчать того, кого любишь?», которая последовала за первой.

— Однако, — сказала я, — вам не все понравилось?

— Хотя многие приветствовали Ваше величество, — сказала она, — были и такие, кто не делал этого. В соседней с нами ложе находился человек, который осудил нас за то, что мы кричали: «Да здравствует король!» Он сказал, что американские женщины выразили бы нам свое презрение за нашу здравицу в адрес одного человека. «Поразительно, — сказал он, — видеть прекрасных французских женщин, воспитанных в таком раболепии». На что моя племянница ответила, что все мы живем рядом со своим королем, и это означает, что мы любим его, а нелояльность к доброму королю нисколько не трогает нас.

Мне стало смешно.

— Разве это не чудесно? Они так восторженно выражали свои чувства, свою любовь к нам и хотели, чтобы мы это видели! Вокруг нас так много врагов, что мы забываем о своих друзьях.

Мадам Кампан была не в таком радужном настроении, как я. Милая Кампан, она всегда была мудрее меня.

В Париже известие об этом обеде вызвало некоторое замешательство. Памфлетисты лихорадочно принялись выпускать листовки, опасаясь, что еще больше людей пожелает продемонстрировать свое дружелюбное отношение к нам. Марат и Демулен написали об этом вечере, как о неприличной оргии. Они заявили, что мы топтали трехцветный национальный флаг. Разве не настало время, чтобы кто-то перерезал горло ненавистной австриячке?

В столицу поступало все меньше и меньше хлеба. Муки не было. В Париже распространялись слухи о том, что «народную муку прячут в Версале!»

На дворе стоял октябрь, и впереди была зима — холодная и голодная зима.

Наступила вторая половина хмурого дня 5 октября. Небо было затянуто тучами, временами лил сильный дождь. Я решила пойти в Трианон. Возможно, там мне удастся немного позаниматься рисованием. Может быть, меня навестит Аксель. Если мы могли оставаться вместе даже непродолжительное время, у меня находились силы жить дальше. Теперь мне стало ясно, что банкет не представлял собой чудесного изменения хода событий, в которое я заставила себя поверить. Приходили известия о мятежах, которые продолжались и с каждым днем становились все более яростными. Не было конца ужасным сообщениям о творившихся зверствах. Мы были в большей опасности, чем неделю тому назад, поскольку с каждым часом угроза нам возрастала.

Почему Людовик не уезжает в Мец? Безусловно, он мог понять, что это целесообразно. Но он всегда колебался.

Поэтому я решила пойти в Трианон и между перепадами дождя прогуляться на хутор. Может быть, я попью свежего молочка от своих коров или посижу в Храме любви и помечтаю об Акселе.

Малый Трианон! Даже в пасмурный день он был прекрасным. Я сидела в белой гостиной, отделанной позолотой, и смотрела в окно на свой парк. Предчувствовала ли я тогда, что больше никогда его не увижу?

Я бродила по дому, дотрагивалась до резных позолоченных деревянных панелей. Зашла в спальню, которая была оборудована полностью по моему вкусу, и вспомнила, как во время приема друзей, когда в качестве гостя приходил мой муж — он всегда уважал мое желание на личную жизнь, — мы переводили стрелки часов на час вперед, чтобы он уходил пораньше, а мы могли бы веселиться без ограничений.

Так много воспоминаний о прошлом… и настоящее.

Мне не терпелось услышать голос Акселя — больше, чем когда-либо. Я хотела увидеть его идущим через парк к дому, но он не приходил.

Дождь прекратился, и, захватив альбом для рисования, я отправилась в грот. Там я села и задумалась, не делая никаких зарисовок. Оглянувшись вокруг, я заметила меняющийся цвет листвы. Цвета поблекли. Близилась зима. Как все вокруг было прекрасно! Эти пологие взгорки, пруд, храм Купидона, лужайки, очаровательные маленькие домики моего собственного небольшого хутора, который выглядел вполне естественно, а фактически являлся вершиной искусственного зодчества. Как я любила все это!

Никуда не надо было спешить. Я осталась бы здесь до темноты, а может быть, и на всю ночь. Я могла бы послать за детьми. Как бы прекрасно это было — не спать во дворце и думать, что Версаль находится от тебя за много миль.

Послышались шаги. Мое сердце вздрогнуло от ожидания. Может быть, это Аксель, который пришел сюда в надежде встретить меня здесь? Мысль об этом рассеяла мои дурные предчувствия, и я снова стала беззаботной, как та молодая женщина, которая когда-то давала свои воскресные балы здесь на лужайках, доила своих собственных украшенных лентами коров в ведерочки из севрского фарфора.

Но тут я увидела не Акселя, а одного из дворцовых пажей. Его волосы были всклокочены, он вспотел и тяжело дышал и, несомненно, вздохнул с облегчением, увидев меня.

— Мадам, мадам! — закричал он. — У меня к вам записка от графа де Сен-При.

Граф был одним из министров, находящихся в Версале.

— Ты очень спешил, — начала я, но он прервал меня без всякой церемонии: