Исповедь королевы - Холт Виктория - Страница 29

Он разговаривал с людьми, читал пасквили, распространяемые обо мне, он слышал угрозы в мой адрес, которые он не пересказывал мне, но которые укрепили его в решении, что он должен быть рядом со мной.

Настаивая, чтобы он уехал, я всей душой желала, чтобы он остался, поскольку наше взаимное влечение становилось непреодолимым.

Трианон создавал идеальную обстановку для влюбленных, и там мы могли встречаться никем не замеченные.

Я не принадлежала к числу женщин, которые умеют делать вид, что любят одного, а в то же время имеют тайного любовника. Людовик знал о моих отношениях с Акселем де Ферзеном; он хорошо понимал, что я испытываю к шведскому графу такие чувства, как ни к кому другому. Ходили слухи о других мужчинах: Лозане, Куиньи, Артуа и многих других, но все эти разговоры были беспочвенными. Аксель де Ферзен был другое дело. Об этом он знал давно.

Было время, когда газеты писали обо мне и об Акселе. Эти статьи показывали королю. Я вспомнила свои мучения в те времена.

Тогда он догадывался о моих чувствах к Акселю, однако совершенно четко я дала понять, что никогда не сделаю его своим любовником до тех пор, пока ношу под сердцем престолонаследников Франции, Я хорошо сознавала свой долг.

Людовик понимал это. В своей манере он дал мне почувствовать, что ценит мое поведение, хотя и понимает, что я не в состоянии противиться своим чувствам. Аксель уехал. У меня родились другие дети. Людовик никогда так и не смог вознаградить меня за все унижения первых лет нашего брака. Теперь между нами не было физической близости. Она прекратилась после рождения Софи-Беатрис. Тогда мы верили, что у нас будет четверо детей — два мальчика и две девочки. Откуда мы могли знать, что двух из них нам предстоит потерять и что вообще нам было бы лучше не рожать детей для Франции? Никто из нас не был рабом сексуальной страсти. Однако моя любовь к Акселю отличалась от всего, что было раньше. Наш физический союз был внешним проявлением духовных уз. Этого никогда бы не произошло, если бы вокруг нас не царила лихорадочная атмосфера жизни одним днем или даже одним часом, когда не знаешь, что тебе предстоит.

И Людовик хотел, чтобы все было так. Этот добрый и мягкий человек хотел, чтобы я жила в эти ужасные дни настолько полно, насколько можно.

Поэтому я пребывала между этими двумя любящими меня людьми с детьми, которые всегда были поблизости от меня. Возможно, это было ошибкой с моей стороны и поведение мое было глупым, но мне казалось, что это единственный путь, чтобы пережить страшные дни.

Пришел август, было нестерпимо жарко. Казалось, что я веду две жизни: одну в пустынном дворце Версаля, наполненную только воспоминаниями о прошлом и мрачными предчувствиями будущего, и другую — в Трианоне, моем счастливом доме, представляющем совершенно другой мир, с моими розовощекими и респектабельными арендаторами, живущими на хуторе, которые резко отличались от ужасных людей с крючьями и дубинками, громко требующих хлеба и крови.

Мы встречались в сумерках. Я обычно гуляла в Храме любви, который получил такое удачное название; там мы сидели, разговаривали, мечтали и, хотя не говорили об этом вслух, думали, не в последний ли раз мы находимся в объятиях друг друга.

Охрана разбежалась. Однажды утром в Версале я обнаружила, что нас никто не охраняет.

4 августа король был вынужден согласиться на отмену феодального строя, он также согласился, чтобы его статуя была установлена на месте Бастилии с надписью: «Реставратору свободы Франции». Но памятник не поставили, а теперь никогда и не поставят. Людовик заявил, что хотя он готов отказаться от всех своих прав, но не готов уступать права других. Тогда появились призывы, что короля следует перевести из Версаля в Париж, а мы размышляли, что бы это могло означать.

Несколько недель спустя Лафайет составил проект Декларации прав человека по американскому образцу. Это послужило основой декрета, положившего конец наследственным титулам и объявившего всех людей равноправными.

Мне казалось, что Лафайета временами беспокоила ярость толпы, и он пытался удержать ее в рамках, однако в некоторых случаях это оказывалось невозможным, и все же я верю, что в августе и сентябре именно он помешал черни насильственно переместить короля в Лувр.

Меня пришел навестить Мерси. В те дни он был очень серьезен. С какой жадностью я прислушивалась к каждому его слову! Он сказал, что считает безумием решение короля оставаться в Версале. Аксель также говорил мне об этом — каждый раз при встрече. Он хотел, чтобы мы избежали опасности, в которой все время пребываем.

— К востоку от Меца, — говорил Мерси, — маркиз Буйе имеет от двадцати пяти до тридцати тысяч солдат. Они лояльно настроены к существующему режиму. Он научил их презирать этих каналий. Они будут сражаться за своего короля и свою королеву. Короля следует без промедления убедить выехать в Мец.

Я сказала Мерси, что согласна с этим и что… другие также предупреждали меня о необходимости этого.

Мерси сурово взглянул на меня. Он догадывался, кого я имела в виду под другими. Он внимательно наблюдал за мной в течение всего моего пребывания во Франции — вначале по приказу матушки, а затем по приказу моего брата, — хотя и не столь усердно для последнего, сколь для первой, — и знал о моей любви к Акселю. Я с вызовом посмотрела на него; если бы он осмелился критиковать меня, я бы напомнила ему, что мне хорошо известно о его давнишней связи с мадемуазель Розали Левассер. Однако он не стал отчитывать меня. Возможно, он тоже понимал, что в такое время мне необходим близкий друг, на которого я могла бы полностью положиться.

— Я рад, что у вас есть такие мудрые друзья, — сказал он.

И я поняла, что он имеет в виду.

Однако мне никак не удавалось убедить Людовика уехать. Он не может бежать, говорил он. Не имеет значения, как его народ ведет себя по отношению к королю. Король всегда должен исполнять свой долг перед народом.

Мы были весьма не уверены в отношении Лафайета к нам. Он направил Национальную гвардию на охрану дворца, и Мерси сказал мне, что Лафайет несомненно знает о том, что мы хотим убедить короля уехать в Мец.

В сентябре в Версаль прибыл нормандский полк. Офицеры из этого полка и офицеры личной охраны решили продемонстрировать дружественные отношения друг к другу, устроив совместный обед. Принимая во внимание царившие в массах настроения, на обед пригласили нескольких унтер-офицеров и солдат. Людовик предложил им театр в Версале. На сцене были расставлены столы, а членов все уменьшающегося двора пригласили занять места в ложах.

Меня мучили опасения, что банкет окончится каким-то несчастьем, которого я теперь постоянно ожидала, и поэтому решила, что в театр должна пойти мадам Кампан, от которой всегда можно было ждать правдивого отчета о происходящем.

Некоторые из членов Совета заявляли, что на обеде хорошо было бы присутствовать королю и мне, однако я была против, опасаясь, что из-за моей непопулярности это может привести к какому-нибудь ожесточению.

— Мадам Кампан, — сказала я, — мне посоветовали присутствовать на обеде, но я считаю это нецелесообразным. Я бы хотела, чтобы вы заняли одну из лож и информировали меня обо всем.

Она ответила, что возьмет с собой племянницу и сделает мне подробный отчет.

Муж уехал на охоту. Было удивительно, что, несмотря на все происходящее, он упорно вел себя так, будто бы жизнь течет нормально. Я находилась с детьми в их комнате, как всегда, когда чувствовала приближение опасности. Именно в тот момент в детскую вошла одна из моих фрейлин и сказала, что солдаты ведут себя весьма лояльным образом и что герцог де Виллеруа, командир первой роты охраны, предложил присутствующим четыре тоста: за короля, за королеву, за дофина и за королевскую семью — и тосты были поддержаны, а когда кто-то предложил тост за нацию, его оставили без внимания.

Во время рассказа фрейлины с охоты вернулся муж, и я попросила ее пересказать сообщение в его присутствии.