Конунг. Изгои - Холт Коре - Страница 11

Сперва конунг захотел осмотреть все оружие, хорошее или плохое, какое было у его воинов, независимо от того, кому оно принадлежало. Другими словами, если кто-то не по праву владел оружием и не лишил им жизни ни одного врага, это оружие передавали более достойному, тому, кто мог употребить его более удачно. Не всем воинам это пришлось по душе.

Потом конунг, я, Сигурд, Йон, Вильяльм, мой добрый отец Эйнар Мудрый и монах Бернард встретились и обсудили, кто из наших воинов на что способен. Конунг выслушал нас, оставив за собой право на последнее слово. Однако надо сказать, что, когда мы выстроили наше войско, разбитое на небольшие отряды с одним ударным отрядом, во главе вооруженным самострелами, честь в его создании принадлежала нам всем. Кое-кто был не доволен доставшимся ему оружием. Тех конунг похвалил. Тех же, кто остался доволен, он строго предупредил: Употребите его с честью или вам придется отдать его с позором.

Некоторым достались только дубинки. Тем конунг сказал:

— Каждый, кто отнимет у врага меч, будет владеть им всю жизнь, а после него меч перейдет его сыну.

Нас было немного. Недостаточно, чтобы завоевать всю страну и установить в ней свое господство. Но мы должны были завоевать страну конунга Сверрира и мы завоевали ее.

Йомфру Кристин, до тех пор мы с твоим отцом всегда делили одну постель на двоих. Теперь он пришел ко мне и сказал:

— Конунгу не пристало ни с кем делить постель.

Я сказал:

— Господин конунг, твоя постель принадлежит тебе, и твое одиночество тоже.

Он взглянул на меня и промолчал, я тоже больше ничего не сказал. Мы расстались и пошли к своим одиноким ложам.

Вот что я помню о Сверрире, конунге Норвегии:

Позади меня идет темноглазый человек, днем он — моя злая тень, по ночам — мой добрый светоч. Я чувствую его дыхание и его зычный голос, удары сердца и стук крови. Стоит мне отойти от людей, чтобы недолго побыть в одиночестве, заглядеться на далекие берега большого озера, которое тут называют Вэнерн, или постараться отыскать тех же птиц, что кричали у нас в горах над Киркьюбё, как он оказывается у меня за спиной. Стоит мне углубиться по мокрому снегу в лес, в сторону от тропы, чтобы смыть с уставшей души шум, брань и заблуждения, он тут же появляется у меня за спиной. Не сильный муж, но слабый, не конунг, но человек. Отец двоих детей, оставшихся дома с матерью, он полон сомнений и страха, но все сомнения и страх покорны его твердой воле и сдерживаются огнем его мысли. Случается, он подходит ко мне в темноте и говорит:

— Кто знает, есть ли там дорога?…

Случается, он зовет меня, но он ли это или только зов его одинокого сердца достигает меня в ночной темноте или в предрассветном тумане?

— Кто знает, есть ли там дорога?…

Дороги нет, но в этом вопросе — передышка, встреча с другом, утешение. Снится ли ему маленькая лодка, и мы с ним в этой лодке, снится ли ему птичий крик у нас над головами, снятся ли высокие крутые берега, спертый воздух нашей латинской школы дома в Киркьюбё? Снится ли ученость, которой мы пытались овладеть, тихая боль человеческой души и те, кто нуждаются в утешении? Поднимает ли он кубок прежде, чем поднять меч, прячет ли он в сердце непроизнесенную молитву, которую не смеет обратить к Богу? Он подходит ко мне и спрашивает:

— Ты можешь исповедать меня?…

— Конечно, я могу принять твою исповедь, опустись на колени и говори!

Он опускается передо мной на колени и говорит:

— Я должен был так поступить!… Как бы иначе я подчинил людей своей воле?… Я должен был затоптать конем тех двоих!…

Я отвечаю:

— Конечно, ты должен был затоптать их конем! Я знаю, твоя безжалостная мысль и впредь будет вести тебя путем конунга. Я знаю, твоя воля заставит тебя и твоих людей, идти вперед. Но в глубине сердца тебя больше радует крик тысячи птиц, чем крик тысячи воинов.

Вот что я помню о Сверрире, конунге Норвегии:

Вечером мы вместе парились в бане, мы тихо дремали и были голые, не только в прямом смысле этого слова. Я часто видел Сверрира голым: его короткое, крепкое тело обладало лошадиной силой. Красивым он не был, однако движения у него были ловкие и он мог, как коза, карабкаться по горному склону. Его глаза обжигали, особенно, когда он был без одежды, а представал таким, каким мужчину создал Творец. Тогда в их глубине я видел загадку, ответ на которую знал только Господь Бог и редко — я.

Он сказал:

— Аудун, я конунг и потому не так свободен, как ты.

— Я знаю.

— Я часто думаю о пути конунга Олава Святого… Как думаешь, он всегда был одинаково свят?

— Если б я в это не верил, я бы не обрел света веры, — ответил я.

Он сказал:

— Во мне борются добрые и злые мысли, и слабость моя в том, что они часто идут одним и тем же путем. Но в этом же и моя сила. Я понимаю, что нередко заставляю злодейство служить правому делу и ложь — правде. Но есть кое-что, Аудун, чего ты не знаешь.

— Чего, Сверрир?

— По ночам, во сне, я возвращаюсь домой в Киркьюбё. Клянусь, я заберу их сюда! Перед лицом Бога клянусь, что заберу в Норвегию Астрид и наших сыновей, как только смогу.

— Я знаю, что ты выполняешь свои обещания, как только тебе представляется такая возможность.

— Ты веришь, что я сын конунга?

Я ответил:

— Во мне сильна потребность верить, что ты сын конунга. Но и сомнения мои тоже сильны.

Он помолчал, потом сказал, и я помню каждое его слово:

— Я ведь знаю, что я не сын Божий. И все-таки Всемогущий мне отец.

Мы задремали в жару бани, потом вышли и облили себя холодной водой. Сверрир сказал, что священник, которого ограбили наши люди, получит обратно все, что они забрали. Но вернуть ему корову не в наших силах.

— У меня есть книга проповедей. Священником мне уже не бывать, Аудун. Пожалуй, я отдам ему единственную книгу, какая у меня есть. Для меня это дорогой подарок.

— И для него тоже, — сказал я.

Мы оделись и разошлись. После этого он немного повеселел.

Йомфру Кристин, твоему отцу конунгу в удел досталось горе и потому он так часто давал пощаду своим врагам.

Серым утром, когда все небо было обложено облаками, мы покинули Хамар. Озеро уже вскрылось, и под ногами ручьем бежала вода. Обитатели усадьбы вышли, чтобы проститься с нами. Вот кого я помню:

Сесилия, сестра Сверрира, еще молодая женщина, в меховом плаще, накинутом на нижнюю сорочку, на ногах у нее низкие башмаки. Ее сопровождают служанки. Она обнимает Сверрира за шею и говорит:

— Ты мой брат и в жизни и в смерти.

Она тихо плачет, он отворачивается, потом смеется и гладит ее по щеке.

— Скоро придут мои люди и увезут тебя домой в Трёндалег! — говорит он.

Она тоже смеется и уходит, потом возвращается и машет нам рукой.

Помню Рагнфрид с маленьким мальчиком на руках — жена, данная Сигурду Богом, мать его сына. Она остается здесь и, если будет на то милость Божья, летом вместе с паломниками придет в Нидарос, чтобы помолиться у раки святого конунга Олава. Рагнфрид тоже плачет. Сигурд бегом возвращается к ней — борода у него чисто вымыта, что случается редко, — и сует в рот сыну комок меда. Лицо мальчика светлеет и расплывается в робкой улыбке. Сигурд опять убегает.

Я помню местного священника — имени его не знаю, — того, у которого украли единственную корову и который получил за это от конунга книгу проповедей. Он пришел, чтобы пожелать нам удачи:

— Не знаю, на вашей ли стороне Бог, но Бог часто бывает на стороне тех, кто еще более убог, чем вы.

Странное напутствие священника уходящим людям, я потом часто вспоминал его слова.

Мы уходим.

Мой добрый отец Эйнар Мудрый уже стар, он едет верхом, однако он еще крепче многих, не говоря, что умней. У моего друга монаха Бернарда из прекрасной страны франков к седлу приторочен неизменный ларец с книгами. Симон, недобрый священник, в воинском одеянии выглядит, как раненый волк, он и опасен не менее, чем волк. За ним идут Вильяльм, Йон, Эрлинг сын Олава из Рэ, рожечник Рэйольв, Кольфинн и Кормилец, который бегает вокруг и кричит: