Меморандум Квиллера - Холл Адам - Страница 33

Браун выпрямился и от двери подошел к нам.

– Я очень легко пугаюсь, – шепотом сообщил он, – но ничего не могу с собой поделать. Я мог бы действовать более эффективно, если бы так не боялся.

– Ничего, у вас и сейчас получается неплохо, – ответил я, показывая взглядом на папку.

Это, видимо, ободрило его, и он спросил:

– Вы передадите это своим?

– Да, как только получу подтверждение. Начальство требует, чтобы мы проверяли информацию сразу после получения ее от первичного источника. Содержание этой информации таково, что времени у нас в обрез.

– Да, но как же вы получите такое подтверждение?

– Отправлюсь в центр “Феникса”. Теперь мне известно, что он находится в доме у Грюневальдского моста.

Уголком глаза я заметил, как вздрогнула Инга.

19. Лжесвятыня

– Но вы же не уйдете оттуда живым! – воскликнул Браун.

Инга снова вздрогнула. Я взял папку, но Браун поднял руку.

– Прошу вас, не ходите. Если вы все же решите пойти, умоляю – не берите с собой папку.

– Не беспокойтесь, я не скажу, откуда она у меня.

– Герр Квиллер, вы не понимаете… Руководители “Феникса” начнут выяснять, кто похитил папку, и обнаружат, что она побывала в руках у меня и Инги. Прошу вас, – повторил он, волнуясь.

– Ну, хорошо, – ответил я и бросил папку на столик. – Вы сможете показать ее мне после моего возвращения?

– Вы не вернетесь, – вздохнул Браун и умоляюще взглянул на Ингу.

Она повернулась и вышла из комнаты, но тут же возвратилась уже в пальто полувоенного покроя, в котором она могла сойти за кого угодно – за мужчину, несмотря на шапку волос яркого цвета, за женщину или за языческую Жанну д'Арк.

– Мы идем вместе, – заявила она.

– Но, Инга… – беспомощно пролепетал Браун и зажмурился.

Он не двинулся с места, когда мы вышли из квартиры. Кто-то в лифте уже закрывал дверцу кабины, но, увидев нас, задержался, чтобы мы могли спуститься вместе. В отделанном мрамором безлюдном вестибюле мы пропустили его вперед в качестве ответной любезности; от стен гулко отражались звуки наших шагов.

Мы пошли по мостовой, но вскоре услыхали за собой чьи-то торопливые шаги и оглянулись. Нас догонял Браун.

– Герр Квиллер – начал он, но, видя, что мы не обращаем на него внимания, замолчал, успев лишь сказать еще: – Инга…

Мы подозвали такси, он уселся в машину вместе с нами. Вечер был прохладный и ясный, и я хорошо видел улицы, по которым мы проезжали. Люди занимались своими делами, ярко горели огни, словно они никогда не гасли и никогда в будущем не погаснут, однако недалеко отсюда, у разделявшей город стены, в развалинах, на ничейной земле, я часто видел кроликов, сновавших среди колючей проволоки в тени железобетонных дотов. Интересно, что и в Лондоне между Пикадилли и Лейстер-сквер тоже есть такой же тихий уголок, где спокойно резвятся кролики, не боясь человека.

– Грюневальдбрюк, – сказал я таксисту.

Кеннет Линдсей Джоунс тоже был близок к цели, и ему “удалось узнать кое-что о местонахождении их штаб-квартиры”. У него сложилось “исключительно сложное положение”, и он предупредил Центр, что, возможно, не сможет отправлять донесения и даже слушать передачу “Биржевого бюллетеня”. Джоунс попытался проверить полученную им информацию, и нацисты, опасаясь, что он все же проникнет в их штаб-квартиру, застрелили его и сбросили в Грюневальд, находящийся к ним ближе всего. И меня они сбросили в то же озеро.

Сейчас мы ехали к дому у моста с одиноким платаном рядом; я видел этот платан из окна, когда был привязан к обитому парчой креслу.

Слева от нас оказалась полоска воды; я принялся считать улицы с другой стороны, начиная от Вердерштрассе, которую запомнил. Браун зашевелился, нагнулся к таксисту и велел ему остановиться.

– Дальше я не поеду, – заявил он. – Мне все время будет казаться, что вы проговоритесь и выдадите меня, и в ожидании этого я умру от страха. Ради бога, не проговоритесь… – Он выбрался из такси.

Единственная видная сейчас звезда и мост, соединявший берега горловины озера, остались слева от нас; дом, стоявший на другой стороне, был погружен в темноту. Около платана светил уличный фонарь.

– Отсюда мы можем дойти пешком, – предложил я Инге.

Инга сидела выпрямившись, и ее лицо в темноте казалось безжизненным. Я вышел из машины, расплатился с водителем и подождал Ингу. Выходя, она чуть не упала, словно ее не держали ноги. Я понимал ее самочувствие.

Инга, видимо, хотела что-то сказать, но передумала: мы были не одни. Такси умчалось, но недалеко от нас двигались какие-то тени. Вечер был такой тихий, что мы могли слышать самый слабый шепот. Звуки становились еще более отчетливыми, если мы останавливались. Мы вместе вошли в ворота, затем в дом; из тени от винтовой лестницы, освещенной лампочкой над дверями, показался человек, позади нас – другой; все мы молча поднялись по ступенькам.

Раздался стук закрывшихся дверей, у меня мелькнула мысль, что карты сданы, игра началась, я сделал свою ставку и должен нести ответственность за последствия.

Казалось, что никто не знает, что с нами делать; в комнате было три двери, у каждой стоял человек в темном костюме, но ни один из них на нас не смотрел. На этот раз в огромном, скудно, как в монастыре, обставленном холле украшений в стиле барокко не было.

– Покажи мне свое святилище, – сказал я Инге, полагая, что это заставит ее взять себя в руки.

Зрачки больших глаз Инги от света расширялись и сжимались. Она отступила от меня на шаг.

– Ты все еще надеешься выбраться отсюда живым? – спросила она.

– Да.

Инга промолчала. Она хотела что-то сказать, но откуда-то издалека послышались шаги. Судя по приближавшимся к нам звукам, в ногу шли двое, так и не научившиеся ходить иначе.

– Следуйте за нами, – распорядился один из пришедших.

Пятнадцать ступенек лестницы, мезонин, еще десять ступенек… Сведения механически регистрировались в памяти вместе с другой информацией: от платана до ворот – шесть шагов; ворота высотой футов шесть, закрываются засовами на подшипниках; от ворот до большой винтовой лестницы – двадцать семь шагов; кустарник может быть хорошим прикрытием; на фасаде дома – два балкона; от двойных дверей до другой лестницы – девятнадцать шагов и так далее…

Мы прошли еще через несколько дверей, на которых мелькали наши тени.

Наконец, наши провожатые постучались и попросили разрешения войти. Получив разрешение, данное лающей скороговоркой, они щелкнули каблуками, и я вновь услышал отвратительное хрюканье: “Хайль Гитлер!” – от которого был избавлен все последние двадцать лет. Распахнулись двери, и я понял, что опять попал в “третий рейх”.

На этот раз мы оказались в оперативной комнате, очень похожей на командный пункт, а не в той, в которой я был раньше. На стене от пола до потолка висела карта Европы футов в тридцать шириной, освещенная несколькими сильными лампами. Часть комнаты занимал огромный стол-планшет, закрытый чехлом. Большие занавеси из черного бархата с бело-красной свастикой на них скрывали одну из стен.

Над письменным столом, за которым сидел полный человек, висел написанный масляными красками портрет, искусно освещенный лампочками, скрытыми в выпуклой раме; сходство было неплохим, хотя линии безвольного в жизни рта умело изменены, а к выражению глаз добавлены признаки человечности, которой они никогда не отличались. В нижней части рамы выпуклыми позолоченными буквами готического шрифта было написано: “Наш великий фюрер”.

Помимо толстяка за столом, в комнате находилось еще шестеро в черных сорочках с золотыми свастиками на груди; одним из них был Октобер. Он тут же подошел к нам.

Из кармана пальто Инга вытащила черную папку и передала ее Октоберу.

– Он ознакомился со всеми документами, – сообщила она. – Со всеми без исключения.

Октобер взял папку обеими руками. Впервые я заметил, что он не решается заговорить, и, хотя его ничего не выражавшие глаза смотрели на меня, я не мог отделаться от впечатления, что фактически он не сводит их с человека, сидящего за столом. Октобер находился в высочайшем присутствии начальства.