Ухищрения и вожделения - Джеймс Филлис Дороти - Страница 61

Когда дверь за ней закрылась, Рикардс сказал:

— Мы, конечно, проверим ее алиби, но это не срочно. Пусть этот мальчик Ривз попотеет с часик, а то и подольше. Я хочу сначала проверить тех сотрудников, которые непосредственно работали с Робартс.

Но следующий час оказался малопродуктивным. Те, кто непосредственно работал с Хилари Робартс, были гораздо больше потрясены, чем огорчены, и то, что они рассказывали, лишь подтверждало уже создавшийся образ женщины, которую уважали, но не любили. Однако никто из них не имел мотива преступления, никто не признал, что ему точно известно, как убивал Свистун, и — самое важное — что касается воскресного вечера, у всех было алиби. Рикардс в общем-то ничего иного и не ждал.

Прошло чуть больше часа, и Рикардс послал за Джонатаном Ривзом. Тот вошел в комнату белый как мел и держался так напряженно, контролируя каждое свое движение, будто вошел в камеру пыток. Первой реакцией Рикардса было чувство удивления: как могла такая привлекательная женщина, как Кэролайн Эмфлетт, выбрать себе столь неподобающего партнера? И дело вовсе не в том, что у Ривза какое-то особенно невыразительное лицо. О нем нельзя даже сказать, что оно некрасиво, если бы не прыщи. И черты его, каждая в отдельности, вполне правильные. Просто лицо это в целом было каким-то слишком обыкновенным, незначительным — на такое лицо и фоторобот не составишь, как ни старайся. Рикардс решил, что если уж описывать его, то с точки зрения его мимики, а не черт: глаза за очками в роговой оправе почти беспрестанно моргали, он то и дело нервно закусывал губы, а привычка неожиданно вытягивать шею делала его похожим на телевизионного комика. Из списка, предоставленного им Алексом Мэаром, Рикардсу было известно, что работают на Ларксокенской АЭС в основном мужчины. Неужели вот это было лучшее, что могла подобрать себе Эмфлетт? Ну, конечно, любовь зла… Стоит посмотреть на себя самого и Сузи. Может, когда их видят вместе, ее друзья точно так же удивляются.

Детальный опрос он почти целиком доверил вести Олифанту, и это было ошибкой. Олифант всегда проявлял себя хуже всего с теми из подозреваемых, кто испытывал страх. Он не пожалел времени, чтобы — и не без удовольствия — вытянуть из Ривза все подробности, подтверждающие рассказ Кэролайн Эмфлетт.

Когда Ривза наконец отпустили, Олифант сказал:

— Он от каждого вопроса дергался, как клоун на веревочке. Поэтому я так долго с ним возился. Мне кажется, он лжет, сэр.

Как типично для Олифанта, подумал Рикардс: торопится с выводами и всегда предполагает самое худшее.

— Не обязательно лжет, сержант, — сухо сказал он. — Просто напуган и смущен. Ему здорово не повезло — первая в жизни ночь любви, и вот пожалуйста — не очень-то деликатное полицейское дознание. Но их алиби кажется достаточно убедительным, и ни у того, ни у другой нет очевидного мотива преступления. И нет доказательств, что кто-то из двоих знал миленькие привычки Свистуна. Давайте-ка займемся тем, кто знал. Майлзом Лессингэмом.

В последний раз он видел Лессингэма на месте убийства Кристин Болдуин, так как, когда Лессингэм явился в приемную на следующее утро подписать свои показания, сам Рикардс отсутствовал. Сейчас ему стало ясно, что напускное безразличие Лессингэма и попытки язвительно острить там, в лесу, были результатом шока и отвращения; однако Рикардс почувствовал и то, что настороженность этого человека по отношению к полицейским граничит с неприязнью. Это было довольно распространенным явлением даже среди людей из среднего класса, а у Лессингэма, несомненно, были основания. Но из-за этого с ним и раньше трудно было иметь дело, а сейчас и того не легче. Покончив с предварительными формальностями, Рикардс спросил:

— Вы знали о том, в каких отношениях были доктор Мэар и мисс Робартс?

— Он — директор, она — и.о. главного администратора.

— Я имею в виду любовные отношения.

— Мне о них никто не сообщал. Но, поскольку я не совсем безразличен к моим смертным собратьям, я не исключал, что они могут быть любовниками.

— И вы знали, что их связь оборвалась?

— Предполагал. Они не поверяли мне своих секретов ни когда это начиналось, ни когда закончилось. Вам лучше поговорить об этом с доктором Мэаром, если вам необходимо знать детали его личной жизни. Мне хватает хлопот и со своей собственной.

— Но может быть, вам известно о каких-либо осложнениях, вызванных этими их отношениями? О недовольствах, обвинениях в фаворитизме, ревности, например?

— Я таких чувств не испытывал, могу вас заверить. Мои интересы лежат в несколько иной сфере.

— А мисс Робартс? Создалось ли у вас впечатление, что их отношения прервались без скандала? Вам не казалось, что она расстроена, огорчена?

— Если она и была расстроена, мне в жилетку она не рыдала. Кстати, она вряд ли выбрала бы для этого именно мою жилетку.

— И вы представления не имеете, кто ее убил?

— Ни малейшего.

После некоторой паузы Рикардс спросил:

— Вы ее недолюбливали?

— Да.

На какой-то момент Рикардс даже растерялся. Этот вопрос он довольно часто задавал во время расследования убийств и всегда с почти одинаковым результатом. Очень немногие из подозреваемых признавали, что недолюбливали жертву, не пускаясь в путаные объяснения и оправдания. После минутного молчания, когда стало ясно, что Лессингэм не собирается развивать это свое сообщение, Рикардс спросил:

— Почему, мистер Лессингэм?

— Я не очень многих людей «долюбливаю», если считать это слово правомерным, большинство только выношу, и мисс Робартс к числу таковых не принадлежала. Насколько я могу себе представить, вы и сержант вполне можете недолюбливать друг друга. Это не означает, что тот или иной из вас замышляет убийство. Кстати, если говорить об убийстве, а я полагаю, именно для этого я здесь и нахожусь, то на воскресный вечер у меня имеется алиби. Может быть, лучше всего вам сразу его и представить. У меня в Блэкни стоит тридцатифутовая яхта. Я вышел на ней в море с утренним приливом и вернулся только около десяти вечера. У меня есть свидетель. Эд Уилкинсон, который ставит свой смэк[48] рядом со мной, видел, как я выходил в море. Но никто не видел, как я вернулся. Утром ветер был достаточно сильный, чтобы идти под парусом. Потом я встал на якорь, поймал несколько рыбин — треска, хек, приготовил себе ленч. У меня были с собой еда, вино, книги и радиоприемник. А больше мне ничего и не надо. Наверное, это не самое убедительное алиби, но оно отличается простотой и имеет то достоинство, что это правда.

— У вас была с собой шлюпка? — спросил Олифант.

— У меня был с собой надувной ялик, на крыше каюты. И, рискуя вас взволновать, я должен сообщить, что у меня с собой был еще и складной велосипед. Но я не сходил на берег ни у мыса в Ларксокене, ни где бы то ни было еще, даже ради того, чтобы убить Хилари Робартс.

— Вы видели мисс Робартс во время вашей прогулки на яхте? — спросил Рикардс. — Вы проходили в виду берега, где она была убита?

— Так далеко на юг я не заходил. И никого не видел, ни живых, ни мертвых.

— Вы что, такой обычай себе завели — выходить на яхте по выходным в полном одиночестве? — спросил Олифант.

— Никаких обычаев я себе не заводил. Раньше я выходил в море с другом. Теперь выхожу один.

Рикардс спросил его о портрете мисс Робартс. Лессингэм признал, что видел эту картину Блэйни. Она неделю висела в баре у Джорджа Джаго, хозяина паба «Наш герой», в Лидсетте. Очевидно, по просьбе самого художника. Нет, он не знает, где картина хранилась, и он ее не крал и не портил. Если это кто и сделал, то скорее всего сама мисс Робартс.

— И сама забросила ее к себе в окно? — спросил Олифант.

Лессингэм ответил:

— Вы полагаете, она скорее изрезала бы ее и зашвырнула в окно к Блэйни? Я с вами согласен. Но, кто бы это ни сделал, это не Блэйни.

— Почему вы так в этом уверены? — спросил Олифант.

— Потому что человек творческий, художник он или ученый — не важно, не способен уничтожить свою лучшую работу.