Хождение за два-три моря - Пелишенко Святослав - Страница 19

— Верно. Там Сергей определялся.

— Может, то был и не Меганом, какая разница. Сейчас-то мы прошли Киик-Атламу? Тут у вас нет сомнений?

— Тут нет, — согласился Данилыч с явным сомнением.

— Значит, впереди мыс Ильи… А вот и Феодосия открывается!

Экипаж недоверчиво молчал. За хребтом мыса Ильи засверкали огни; правда, для Феодосии их было, пожалуй, маловато. И откуда впереди еще один высокий, горбом уходящий в море мыс? Еще одна Киик-Атлама, что ли?.. Саша поступил разумней всех: сосчитал промежутки мигания знака на оставшейся позади Кинк-Атламе.

— Три проблеска и восемь секунд перерыв. Это Меганом.

— Второй раз что ли? А Карадаг, Планерское?

— Вероятно, то было не Планерское, а Судак. Ошиблись. Тогда Меганом был не Меганом, а мыс Башенный. А Карадаг не Карадаг, а мыс Пещерный. Это не мыс Ильи — это Карадаг и есть. Только сейчас.

— М-да… — протянул Данилыч.

— Потому ше людей надо слушать! — неожиданно заорал Даня. — Гонит он куда-то!

Ночевали бы себе спокойно у Карадага…

— Но выяснили ведь: то был не Карадаг, а…

— Ты вообще молчи, Саня! Из-за тебя все!

— Что именно?

— А ну тихо! — Данилыч тоже повысил голос. — Вы в море или где?! Иди сюда, Сергей. Вы не обижайтесь, Слава…

— Ничего-ничего. Я вам больше не нужен? — Теперь уже я ушел на нос. Сергей молча прошел на корму по другую сторону от каюты.

Грустное это занятие — до рези в глазах всматриваться во тьму. Никому я не был нужен. На Данилыча обижаться не стоило, он действовал в интересах дела, но Сергей! Интересно, насчет Меганома он меня и вправду случайно дезинформировал?.. На корме теперь уже точно установили: впереди Киик-Атлама.

— Ладно, — послышался голос капитана. — А где тогда зеленая мигалка?

Помолчали, потом Даня спросил:

— Слава, ты не видишь зеленую мигалку?

— Не вижу, — злорадно ответил я. На гребне приближающегося мыса горели два огня, но были они белыми, а мигали только одновременно с наблюдателем. Моя вера в точную науку навигации дала трещину. От встречного сырого ветра разболелся зуб. Я залез в каюту — пусть сами управляются! — укутался на койке и незаметно задремал.

Разбудила меня тишина, наступившая после выключения мотора: «Юрий Гагарин» обрел желанную Феодосию.

— Заблудились, но сориентировались! — послышался довольный и потому особенно неприятный для меня голос Сергея. — Все-таки навигация точная наука!

— Саша! — позвал я. — Вы зеленую мигалку нашли?

— Да. Только она оказалась красной.

Уже светало, когда мы отдали якорь на траверзе феодосийских пляжей. Весь день вокруг «Гагарина» сновали катера, спасатели перехватывали на подступах к яхте любителей дальних заплывов… Эта суета доходила до нас урывками. «Мечта» осталась позади, Сашина телеграмма в Феодосию пока не прибыла, и экипаж пожинал плоды побед: спал.

Меня разбудил надрывный кашель капитана.

— Что-то нездоровится… Буди врача.

У Данилыча оказалась температура. Очевидно, он простудился возле мотора, где при шестидесятиградусной жаре всегда гулял сквозняк.

— Ты лежи, батя, — заботливо сказал Даня, — а мы в город смотаемся… Ну ше опять такое?! Почему опять нельзя?

— Здесь рейд открытый… Все уедут, а вдруг шквал?

— Ой, ничего не будет! И Сергей со Славой остаются…

Я вопросительно посмотрел на судового врача. На следующий день все выглядит несколько по-другому; честно говоря, было бы неплохо забыть вчерашнюю размолвку, особенно в связи с болезнью капитана.

— Мне нужно на берег, — Сергей отвернулся… Саша вторично собирался на почтамт.

— Как хотите. Делайте как знаете, — Данилыч замолчал. Я сказал, что могу остаться.

— Вот и хорошо: он заберет «Яшку», — обрадовался Даня. Этого момента я не учел: мне предстояло работать перевозчиком.

— Ровно в девять будем на пляже, — заверил Саша.

— Ну ладно… а как я вас в темноте найду?

— Я покричу, — Сергей обращался по-прежнему не ко мне, а к Данилычу.

Схема десанта была обычной: Кириченко перевез Осташко, Осташко — Нестеренко, Нестеренко — Пелишенко. Потом я вернулся на яхту, взял блокнот и уютно устроился в кокпите. Вечер был тихий; передо мной лежал просторный залив и зеленый город на берегу…

Из путевых записей Сергея.

Какие мысли пробуждает парусное судно у современного человека? Может быть, на берегу яхтсменов расспрашивают о летучих рыбах, белых китах, сокровищах затонувших кораблей?

Ничего подобного. «Гагарин» прошел половину Черного моря, и мне уже стало казаться, что во всех гаванях, во все времена, даже первопроходцам-грекам задавали все те же два вопроса: «Какой у вас мотор?» и «Сколько ваша триера стоит?»…

И только в Феодосии мы услышали нечто новое: «Надеюсь, плавание проходит успешно?»

На пирсе стоял сухощавый старичок. Его китель, который когда-то был форменным, поблескивал уцелевшими пуговицами. Голову покрывала «мица», выгоревшая до парадной белизны.

— «Комендант порта», — прошептал Даня, и я тоже понял, кого напоминает этот отставной капитан. У Александра Грина есть рассказ, где такой же чудаковатый, неприкаянный «комендант» встречает прибывающие в гавань суда. Когда-то в южных городах их было немало — хранителей традиций, людей со странностями. Помню старика, который в Одессе, на Соборной площади, изготовлял бумажные «ласточки» и дарил их нам, детям. По свидетельству Паустовского, человеком того же склада был и Александр Грин. Я знал, что Грин долго жил в Феодосии, запечатлел ее черты в своих Зурбагане, Лиссе, Гель-Гью, — но встретить гриновского героя в современном городе не ожидал.

Встреча с комендантом навеяла мечтательное настроение. Вечерний Гель-Гью был красив. Дома в слегка вычурном восточном стиле, веранды, увитые виноградом… Мне даже стало на минуту жаль, что с нами нет Баклаши. Хотя он сам во всем виноват. Пусть помучается.

Я взялся за дневник. Хотелось провести вечер мирно.

— Давно собирался спросить, — послышался простуженный голос капитана, — что вы там с Сергеем пишете?

Пришлось спуститься в каюту. По просьбе больного было зачитано несколько отрывков.

— Не понравилось, — честно сказал Данилыч. — Почему я «капитан»? На малотоннажных парусных судах не капитан, а шкипер…

Я пообещал с этого момента называть капитана шкипером, и оказалось, что все остальное ему понравилось.

— Вы и стихи пишете?

— Как вам сказать? Пожалуй, нет.

— Ну, тогда чужие почитай. Я же видел: ты в поход какую-то книгу взял. Пушкин?

— Нет. Бунин, — я собрался с духом и, как сумел, прочитал Данилычу свое любимое стихотворение:

Звезда дрожит среди вселенной… Чьи руки дивные несут Какой-то влагой драгоценной Столь переполненный сосуд?..

— Вот оно! — с искренним восхищением выдохнул шкипер, когда я закончил чтение.

Честно говоря, я удивился. Мне всегда казалось, что «дрожь звезды» рассчитана на эстета, что это стихотворение элитарное. Что ж, значит, я недооценил Бунина, все же проникшего в неиспорченную особым эстетизмом душу Данилыча. И я порадовался за них обоих.

— А теперь подай вон ту банку, — неожиданно попросил шкипер. Банка была с керосином; Данилыч закинул голову и, к моему ужасу, начал полоскать керосином горло.

— Отлично помогает от кашля… — в промежутках между бульканьем объяснил шкипер.

— Ты мне еще спину разотри, вот оно… Теперь я полежу, а ты отдыхай.

Последнее было непросто: резкий переход от поэзии к керосину выбил меня из колеи. Я взялся за дневник, но в этот момент яхту вдруг рвануло, наверху хлопнул гик, что-то посыпалось на палубу… Ничего не понимая, я выскочил из каюты.

Из путевых записей Сергея.

Улицы вечерней Феодосии безлюдны — вся жизнь течет в полных народом и в то же время тихих дворах.

Представьте оазис между двумя невысокими домами. Под развесистым платаном четверо соседей забивают «козла»; но чтобы стук никого не беспокоил, на стол постелена газета.

Рядом в тазике купают ребенка. Он ревет добросовестно, но на пониженных тонах, прислушиваясь, как продвигается игра в прятки, от которой его оторвала мать.