Две головы и одна нога - Хмелевская Иоанна - Страница 16

— Чем? И как ты себе вообще все это представляешь? Французские или немецкие полицейские хватают бабу, обнаружив в её багажнике деталь свежего трупа? Ну, допустим, баба сама явилась в полицию и, истерически рыдая, поведала о наличии упомянутой детали. Может, ненормальная, а может, и убийца, так? Ну и задержали бы бабу до выяснения всех обстоятельств, а это могло продлиться… долго могло продлиться. А им именно этого и хотелось. Хотя, возможно, я ошибаюсь, они не думали выиграть время, им просто надо было меня напугать. И предостеречь. От чего?

— Письмо у тебя с собой?

— Да. На всякий случай я ещё вчера положила его в сумочку и таскаю с собой.

— Молодец! Я всегда говорил — всем в этом мире заправляет случай.

Склонившись над экзотическими сырами, из которых самый экзотический невыносимо смердел свежим… навозом, мы изучили письмо.

— А теперь начну я, — сказал Гжегож. — Во-первых, кто тебя ненавидит?

Я пожала плачами.

— Холера их знает! Понятия не имею. Может, и найдётся парочка таких, но они не кричат об этом на каждом углу. Я могу только подозревать.

— Подозрения тоже сойдут.

— Может, и сойдут, но среди подозреваемых нет ни одной бабы. Нет, не скажу, что все особы женского пола обожают меня, даже наверняка знаю, несколько штук меня очень не любят, но отсюда ещё далеко до ненависти. А вот мужики… В последние годы я здорово навредила нескольким из них, знаешь, из этих нуворишей. Мне удалось основательно подпортить им бизнес, правда не нарочно, так уж получилось. И ещё мой последний муж, вот в нем я уверена…

И опять, чтоб они лопнули, замаячили его пустые глаза. Нетопырь в углу пещеры расправил крылышки.

— Мне показалось, о нем говорится в этом письме?

Мы взглянули в глаза друг другу. Гжегож умел скрывать свои чувства, придавая лицу любое выражение, но глаза у него были нормальные, человеческие. Господи, какое наслаждение смотреть в такие глаза! И я твёрдо решила, нет, поклялась сама себе, что ни за что не скажу ему этого, мужчины, как правило, избегают преувеличенных чувств. Хотя… В те давние времена, почитай, четверть столетия назад, я тоже скрывала, сколько могла, своё к нему отношение. Догадывался ли он о том, что является мужчиной моей мечты?…

Постаралась взять себя в руки, нечего разнеживаться, не место и не время. Срочно, срочно начать думать о другом! О чем же? Как о чем? О голове, конечно. Очень помогло, без особого труда вызвала в памяти голову Елены Выстраш, словно наяву увидела, как она смотрит на меня мёртвыми глазами из пластиковой сумки, и кусок сыра — не с навозом, другого — застрял в глотке.

— Закажи мне рюмочку хорошего коньяка, — угрюмо попросила я Гжегожа. — Из двух зол лучше упиться, чем на каждом шагу переживать такие потрясения. Ну разумеется, о нем говорится в письме. Ох, недаром никак не могу изгнать его из памяти. Вот, прочитай, я у него украла, и теперь у меня это… черт знает что! Хотя, если честно, я догадываюсь, что именно. Не так просто все объяснить. Сколько у нас времени?

— Полтора часа, я сделал все от меня зависящее.

И я начала свою печальную исповедь.

— Так уж, видно, мне на роду написано… Хотя нет, честно признаю — по собственной глупости угораздило меня связаться с типом, который больше всего на свете обожал хитроумные интриги и всевозможные тайны…

Гжегож умел слушать. Не меньше четверти часа заняла у меня отрицательная характеристика моего последнего спутника жизни. Он был человеком из чуждого нам мира, состоял в непонятных мне партийных организациях, целиком погрузившись в распутывание каких-то сложнейших махинаций на самых высших уровнях. Был непременным членом нескольких контрольных комиссий, сотрудничал с контрразведкой, Министерством внутренних дел и ещё с чем-то в том же роде. Годами собирал доказательства чьей-то вины и буквально тонул в тоннах обвиняющей макулатуры. Жили мы отдельно, каждый в своей квартире, и долгое время я видела в нем аса разведки, этакого бесстрашного борца невидимого фронта и вообще супермена. Гжегож хорошо знал меня, знал, что меня хлебом не корми — дай только соприкоснуться с какой-нибудь потрясающей тайной, относился к моей мании снисходительно и принимал меня такой, какая я есть. Нет, уж ему я спокойно могла исповедаться во всем на свете, он понял истинные причины моего увлечения тем человеком, перед ним я не стеснялась сознаться в собственной глупости.

— Патологический врун! — гневно продолжала я. — В большой тайне сообщил мне, что раздобыл материалы, по взрывной силе не уступающие атомной бомбе. Он их хорошенько припрягал, никто не найдёт, уж он об этом позаботился. Потребовалось немало времени, пока я не разобралась в истинной сущности этого человека. Я поняла, что все его тайны из пальца высосаны, гроша медного не стоят, он просто пытался создать ореол вокруг себя, дескать, вот он какая важная персона. Никаких потрясающих тайн он не знал, и однажды я ему в глаза высказала все, что о нем думаю. С этого дня он меня возненавидел, ведь я разрушила с таким трудом создаваемую им легенду о себе. Что же касается макулатуры, он действительно был ею завален, и люди могли подумать — я и в самом деле имею доступ к ней. Это неправда, не имела я никакого доступа.

— А ключ от его квартиры имела?

Принесли коньяк. Выпила, закурила. Опять взглянула в любимые глаза. Ясное дело, сразу выхватил суть.

— Представь себе, у меня и в самом деле был ключ. В течение целых трех недель. Так уж получилось, мы расстались, но ему необходимо было, уж не помню для чего, некоторое время держать у меня запасные ключи от своей квартиры. Думаю, не стоит клятвенно уверять, что я ими не воспользовалась, ноги моей не было в его квартире! Возможно, ты не забыл, что мне присуща прямо какая-то идиотская лояльность, так и в этом случае…

— Да успокойся же!

— Я совершенно спокойна. Что, весь коньяк выпит? Нет, больше не надо заказывать, обойдусь. Вот в те годы я действительно напереживалась, слава Богу, все в прошлом. Но вспоминать такое… Дебилка, представляешь, ведь я и в самом деле несколько лет гордилась тем, что верно служу обожаемому кумиру, что оказалась достойной его доверия… А потом выяснилось — моё благородство было излишним, могла быть хоть последней свиньёй, поскольку он и мне не доверял и принял свои меры предосторожности…

Гжегож произнёс коротенькое нецензурное слово и все-таки заказал коньяк и себе, и мне.

— Вот этого я и не вынесла и, узнав, высказала ему все, что думаю, и он меня возненавидел. Ах, об этом я уже говорила? Ну и из-за этого пошли псу под хвост пятнадцать лет нашей благополучной жизни…

— Но ведь связывало вас что-то? Постель?…

— Постель? — яростно вскричала я. — Хоть ты меня не нервируй! В этом от него такой же толк, как от меня в опере.

— Да черт с ним, успокойся, забудь. А вот почему мы тут сидим…

— Потому что там был негр, — сразу успокаиваясь, напомнила я.

Мы долго молчали. Первым заговорил Гжегож.

— И почему ты, сто тысяч чертей, тогда не подошла ко мне?

— У меня был уже муж. Первый.

— Каких только глупостей не делает человек по молодости, по дурости…

Пришлось ему напомнить.

— Так ведь меня собака укусила. Я вовсе не собиралась поразить его, но так уж получилось.

— Что?!

— Собака, — грустно повторила я. — Есть такая примета: кого в детстве собака укусит, тот рано замуж выйдет. Надо бы сказать «та», примета относится лишь к особям женского пола, о мужских не доводилось слышать. Я уже не говорю о такой малости, как глубочайшая убеждённость с самого раннего возраста в том, что никто никогда не захочет взять меня в жены. И когда вдруг такой нашёлся… Сам понимаешь, Гжесь, не могла я упустить такую оказию.

— О великий Боже и все греческие боги… — торжественно начал Гжегож, но я не дала ему закончить.

— Погоди, ведь мы так ни к чему и не пришли, остановились на полпути. У меня наклёвывается следующая концепция: кто-то уверен, что я рылась в бумагах бывшего аманта, что я раскопала в них нечто для этого кого-то ценное и это ценное припрягала. Уж не знаю, из каких соображений похитила и припрягала, может, просто назло этому, бывшенькому. Так следует из письма Елены. А потом я получаю от неё письмо, узнаю, что в моем распоряжении страшное оружие, и могу это оружие пустить в ход. Чтоб не пустила, надо меня припугнуть.