Две головы и одна нога - Хмелевская Иоанна - Страница 15

— Выскочила! — поправила я его. — Сумела-таки выскочить.

— Правильно, согласен, выскочила. До этого момента дедуцировать было нетрудно, помогали законы физики, вот дальше будет потруднее.

— Ты прав. А теперь помолчи, ведь это я специалист по детективам, а не ты. Сразу возникают вопросы. Primo, почему её увозили насильно? Secundo, почему она велела мне убегать? «Беги, беги скорее» — её слова. Tertio, почему её везли по той самой трассе, по которой ехала и я, случайное совпадение или специально? Quarto, связано ли это как-то с письмом, если, разумеется, письмо писано ею и адресовано мне, а я головой ручаюсь… Тьфу, спятить можно с этими головами. Quinto…

— Погоди, — заинтересовался вдруг Гжегож, — а почему ты считаешь по латыни, а не по-польски? До скольких ты умеешь считать по латыни?

Я обиделась.

— Да до скольких угодно, и вообще считать я могу на восьми языках, это не должно тебя удивлять. Ведь наша профессия, моя бывшая, а твоя нынешняя, всегда основывалась на подсчётах.

— А на каких языках? — не отставал Гжегож.

— По-польски, по-датски, по-английски, по-немецки, по-французски, по-итальянски, по латыни и по-русски. Правда, по-русски мне никогда не было необходимости считать, и сама удивляюсь, что умею. К сожалению, должна откровенно признаться, почему-то каждый раз мне приходит на память не тот язык, который в данный момент требуется. Так получается, что, например, во Франции выясняется, как свободно я владею датским…

— Не имеет значения, я искренне восхищаюсь. Ну, пошли дальше, мы остановились на quinto.

— Quinto, что там произошло и как получилось, что Елене отрубили голову? Видела я её сразу после катастрофы, и она была в целости… Sexto, какого черта отрубленную голову подбросили мне и где это произошло? Я уже думала на сей счёт, у меня получается — или на границе, в Згожельце, когда я оформляла зеленую карточку и без конца бегала из Германии в Польшу и обратно, оставив незапертую машину без присмотра, или уже в Штутгарте, ночью, на гостиничной стоянке…

— Зачем подбросили — это как раз мне ясно, в качестве предупреждения тебе.

С разбегу замолчав, я заметила наконец на своей тарелке ломтики говядины, не толще бумажного листа, в нервах съела их и запила на редкость приятным вином.

— Послушай, милый, — предостерегающе заметила я, — во Францию я приехала не для того, чтобы ты меня откармливал на убой…

— Я пока ещё не стал людоедом, — серьёзно ответил Гжегож, но глаза его смеялись и было в них что-то такое, от чего счастье разлилось по мне от головы до пяток.

И неожиданно вспомнились мне другие глаза, всегда одинаковые, невыразительные. Лицо, на котором располагались эти глаза, выражало всевозможные чувства — нежность, интерес, веселье, осуждение, заботу, негодование и все на свете, а глаза всегда оставались одни и те же, не меняли выражения. Нет, я несправедлива, один раз мелькнуло в них выражение, вроде бы подёрнулись дымкой животной страсти. Никак не могла вспомнить, с чем это у меня ассоциировалось. Потом дошло — точно такое же выражение видела я у норки в момент вожделения в знакомом питомнике. Меня передёрнуло — ну точь-в-точь влюблённая норка, и даже ситуация сходная…

Воспоминание промелькнуло в доли секунды, но совсем изгнать его из памяти я не сумела, вцепилось в меня, как нетопырь в пещеру. Плохо различимый в тёмном углу, висит он и качается, и качается… Тьфу! Как хорошо, что рядом был Гжегож, вот он, близко, можно потрогать.

— Ну? — спросил Гжегож, как-то по-особенному вглядываясь мне в глаза. — О чем думаешь?

— Вспомнилось кое-что, но слишком долго говорить. Лучше давай опять вернёмся к голове. А на десерт только сырок и больше ничего, никаких сладостей!

— Боюсь, в те стародавние времена я все-таки умудрился тебя недооценить, — признался Гжегож. — А может, просто случая не было. Ну ладно, вернёмся. Согласен, я тоже думаю — письмо от неё. Погоди, может, на один из твоих вопросов мы сможем дать ответ уже сейчас. Ты как ехала? Медленно, быстро?

— Не знаю, я считаю — со средней скоростью, но моя машина любит сто сорок. Понимаю тебя, ведь я их догнала. Ни один нормальный человек не мог предположить, что во Вроцлав я поеду через Лодзь!

— Выходит, случайность. Значит, исключаются заранее запланированные действия. Зато не исключено, что именно встреча с тобой заставила их убить ту бабу.

— Ничего не скажешь, обрадовал ты меня.

— Не волнуйся, вряд ли в твоей истории найдутся ещё поводы для радости.

— Нет худа без добра, может, тогда наконец потеряю аппетит, не придётся худеть специально.

— Идиотка, зачем же тебе худеть?

…Идиотка… Сколько нежности в этом слове, сколько понимания, уж не любовь ли? Нет, я сейчас разревусь… Более искреннего признания мне не доводилось слышать. Зато сколько раз это же слово, сказанное другим и в других обстоятельствах, ранило душу сильнее, чем удар кинжалом в сердце! Сколько раз это слово буквально вдавливало меня в землю, как дорожный каток, сколько презрения и ненависти заключалось в нем… Оно буквально убивало человека.

Человека? Ну да, ведь женщина тоже человек. И даже если услышав слова: «Придёт человек и принесёт шкаф», ты ожидаешь только мужчину, ибо никогда ни одна баба не приносила шкафа, это ещё ни о чем не говорит… Ладно, оставим шкаф в покое, есть у женщин человеческие качества, что бы там ни утверждали мусульмане. А вот в той, прежней «идиотке» мусульманское отношение к женщине ощущалось явно.

Господи, да что это я никак не могу отвязаться от этого типа, то глаза, то ислам, а ведь он не был каким-нибудь арабом. Ну что за напасть такая, чего привязался именно сейчас?

— Холера! — выругалась я, стараясь блаженное ощущение справедливо размазать по всем внутренностям. — И почему только я раньше не вынула из почтового ящика то письмо? Из одного любопытства смоталась бы в Груец, подумаешь, большое дело, полчаса езды от Варшавы! Переговорила бы с бабой, прекрасно знаю, где в груецком костёле находится купель, кстати, памятник старины, тринадцатый век. Лично мне знакома.

Гжегож подхватил:

— Вот я и думаю, что с твоей несчастной жертвой кто-то успел пообщаться. Выскакивая из машины, получила травмы, находилась в шоке, у неё могло вырваться, что она все рассказала в написанном тебе письме. Ты появилась буквально через минуту, легко предположить, что ты за ними следила, ну они и… того, решили тебя серьёзно предупредить. Я продолжаю думать, что голова — их грозное предупреждение. И одновременно информация, что с бабой ты уже поговорить не сможешь.

Меня осенило.

— В таком случае, голову мне подбросили в Штутгарте, а не на границе. На границе бы побоялись, ведь таможенникам могло прийти в голову заглянуть в мой багажник, а голова, говоришь, мне предназначалась, не таможенникам. Да и могло ведь так случиться: загляну я к себе в багажник и крик подниму, сбегутся пограничники и таможенники, а по-твоему, такое им ни к чему. А вот оказавшись за границей, в чужой стране, одна-одинёшенька, увижу я эту голову — и офонарею, и растеряюсь, и ничего умного придумать не смогу. Видишь, они правильно рассчитали. И время… Может, они заинтересованы в том, чтобы выиграть время?

Гжегож, казалось, колебался, задать ли мне вопрос, потом решился.

— А вот скажи, сделав кошмарное открытие, поехала бы ты дальше, если бы мы не договорились о встрече? Или сразу бы вернулась?

Я удивилась — какие могут быть сомнения? А мне-то казалось, бурные чувства так и прут из меня, на лице написаны, чего тут ещё спрашивать и колебаться?

— Ясное дело, если бы не ты, сразу бы развернулась и назад, в Польшу. По возможности без остановок.

— А кто знал обо мне?

— Никто. Хотя, постой… Сказала я одной приятельнице, что еду на свидание с одним таким и очень волнуюсь, какой он меня найдёт по прошествии двадцати лет. Но имени твоего не называла, а она о тебе никакого понятия не имеет, в те годы мы ещё не были с ней знакомы.

— Голова могла бы меня перебороть. Рисковали они…