Утоли моя печали - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 32

– Почему, дядя?

– Опять почему… Потому что за твоим родом идет настоящая охота.

– Охота? Не понимаю… Нет, я чувствую и вижу! Но ты никогда ничего не говоришь, а сама я не понимаю, чем же провинился наш род. Это что, проклятие?

– Мне трудно сказать… Можно это назвать и проклятием Божьим, а можно и благом… Ты не слепая, это правда. И видишь, что происходит. – Алексей Владимирович усадил ее на стул, а сам остался стоять рядом, опершись на спинку. – Но я спасу тебя! Клянусь! Я для этого живу. И у нас много друзей, много людей, готовых помочь… с риском для собственного положения и жизни.

– А ты знаешь, кто нам мстит? Кто охотится? – спросила Наталья.

– Знаю… Знаю, что его имя – Старик. Сейчас его так называют, потому что он постарел.

– Старик? Это прозвище? А настоящего имени ты не знаешь?

– И это знал… Только он часто меняет имена, чтобы явиться в новом облике. Поэтому и нам приходится менять. – Он взял ее лицо в ладони. – Но запомни навсегда свое настоящее имя. Запомни и никогда никому не говори, пока не придет время. Тебя зовут Елена. Тебя зовут Елена!

– Елена?! А я думала – Юлия… Почему же тогда паспорт на Юлию? Боже, совсем запуталась…

– Ты Елена, Елена Прекрасная! Только не произноси вслух это имя.

– Когда придет мое время? Я устала, дядя! Я устала…

– Скоро. В третьем тысячелетии.

– Так долго! Я устала, я уже потерялась в себе, запуталась…

– До начала новой эры осталось всего семь лет.

– Мне страшно… Мне так страшно! – Наталья заплакала.

Он же вытирал ее слезы рукой и твердил, как гипнотизер:

– Ты не должна знать страха. Тебе нельзя бояться. Это недостойно благородного человека. Это недостойно Елены Прекрасной…

8

Всю ночь с помощью местных оперативников он проверял каждую деталь полученной от фельдшера информации, а заодно и самого информатора. Однако же прояснить всю обстановку не удалось. Что Бурцев установил точно, так это то, что жена Алексея Владимировича, урожденная Кузминых, выйдя замуж, дала свою фамилию мужу, его племяннику Николаю, племяннице Наталье и после похорон прислала телеграмму о срочной выписке из Студениц.

Никакой чужой девочки в доме у них никто больше не видел, и существование ее никак не отражалось в документах. Однако в семье Кузминых какое-то время жил больной старичок, который не был прописан якобы из-за утраты документов, а кто он, откуда, когда и где родился, по старости не помнил. Будто директор школы, перебравшись в Студеницы, пригрел его в своем доме, как бродяжку, и содержал до смерти. По студеницким меркам это благо считалось вполне рядовым, не вызывало повышенного интереса, а выправлять новые документы и требовать прописки престарелого и больного человека в милиции посчитали за грех. Ко всему прочему, старец был настолько незаметным и призрачным, что в городе никто даже внимания не обратил, когда он умер, и умер ли вообще.

Если не считать всевидящего и всезнающего фельдшера из горбольницы.

И еще выяснилось, что этот фельдшер Сливков на протяжении последних восемнадцати лет является платным агентом КГБ под кличкой Мастер и что его информация чаще всего отличается правдивостью, но случаются и промахи, чем-то напоминающие дезинформацию. Работавший с ним в контакте резидент отмечал, что подобное у Мастера происходит из-за его увлеченности своим тайным ремеслом и повышенной фантазии. Правда, когда империя рушилась, агента законсервировали, надежно спрятали личное дело, и два года резидент с ним ни разу не встречался.

Похоже, теперь Сливков захлебывался от информации…

Бурцев решил еще раз встретиться с ним и основа-тельно выспросить все, что он знает о семье Кузминых и особенно о старце без документов, и даже запланировал время, но жизнь внесла свои коррективы, и все планы рухнули в одночасье.

На следующий день пришли материалы на голландца, сидящего в СИЗО.

Первое, что бросилось в глаза, – голландец после учебы служил по контракту в Интерполе, где занимался розыском международных преступников. После пяти лет работы он оставил престижное место и оказался солдатом Французского легиона, то есть профессиональным наемником. В этой своей ипостаси участвовал в спецоперациях на Фолклендских островах и во время конфликта на Панамском канале. Два года назад по окончании контракта Гюнтер стал «свободным художником», жил в Тилбурге, занимался парусным спортом в свое удовольствие и большую часть времени находился в Гааге, где у него была яхта. Советские спецслужбы делали попытку наладить с ним контакт и завербовать в качестве агента еще в те времена, когда он служил в Интерполе. Голландец несколько месяцев умудрялся водить наших за нос, получал небольшие суммы и в результате не дал согласия на сотрудничество. Поэтому КГБ располагало обширной информацией о нем и еще не оставило надежды на вербовку хотя бы в качестве курьера. В России он был в первый раз, и спецслужбы никак его здесь не опекали и никаких целей перед собой не ставили. В СИЗО его можно было взять голой рукой, в обмен на свободу…

Все это имело бы право на существование, но Бурцева насторожил такой факт: Гюнтер никогда до поездки в Россию не увлекался охотой, видимо, по горло настрелявшись в Легионе, не имел соответствующего оружия и членом клуба «Сафари» никогда не был. В Европе охотничьи пристрастия считаются дорогим удовольствием.

Одним словом, выходило, что у голландца получилось как у русского – все произошло вдруг. Вдруг захотелось на охоту в Россию, причем на медведя, вдруг заплатил десять тысяч долларов за членство, пятнадцать за поездку и еще добрых пять за винтовку и полное снаряжение. Тридцать тысяч для безработного и беззаботно живущего на побережье яхтсмена – это слишком.

Что если этот вояж бывшего наемника полностью кем-то оплачен? За определенную услугу – сделать ошибочный выстрел, завалить переводчика вместо медведя. В общем-то расчет довольно простой. За неосторожное убийство в России можно получить максимум пять лет, но ему никогда столько не дадут, учтут, что иностранец – это своему Ваньке можно впаять на полную катушку, помогут постоянные запросы из посольства, а то и спецслужбы, вспомнив о своих старых интересах. Так что он может отделаться условным сроком или вовсе каким-нибудь штрафом: для нынешней России, где человеческая жизнь потеряла всякую ценность, это вполне нормально. Сколько он может стоить, какой-то парень из глубинки, по-дурацки наскочивший на выстрел? Пожалуй, вступление в клуб «Сафари» обошлось дороже…

Мысленно составив темы для разговоров, Бурцев собрался после встречи со Сливковым любыми путями добиться, чтобы его все-таки приняли у Кузминых. А пока есть время, отработать еще один адрес, не менее интересный и таинственный, – дом старушки учительницы Лидии Васильевны.

Телескоп так и торчал из прорезанной крыши, обляпанный мокрыми осенними листьями, напоминая темный зрачок внимательного глаза, смотрящего поверх всего города, домов и человеческой суеты. В окнах не горел, а мерцал какой-то тихий свет, словно от свечей, стоящих на полу. Двигаясь по темному от густых тополевых крон двору, Бурцев добрался до двери и тут увидел кнопку звонка, заботливо подсвеченную лампочкой от елочной гирлянды, проведенной сюда из дома через специальное отверстие. Он позвонил, и огонек этот замигал, видимо связанный цепью с кнопкой, – подобные причуды были наверняка делом рук инженера-электрика Прозорова.

Открыла ему женщина лет тридцати, и Бурцев отметил, что из дома пахнуло каким-то странным, видимым воздухом – будто испарение от какой-нибудь летучей жидкости, – насыщенным стойким ароматом озона. И что информация фельдшера об этой женщине соответствовала действительности: гладко зачесанные волосы, тонкое неврастеническое лицо и одеяние более чем странное – некая хламида из ярко-бордового атласа, ниспадающая с плеч до самого пола, длинный кусок ткани с отверстием для головы, схваченный под грудью тесьмой или резинкой. Это все, что можно было рассмотреть при свете висящих на стенах и потолке гирлянд, которые тянулись куда-то в глубь дома.