Назад в Лабиринт - Уэйс Маргарет - Страница 48

— Достаточно давно, — проворчал гном. А что он под этим подразумевал, Алеата не поняла.

Люди его называли Чернобородый, и он этому вполне соответствовал. Его борода была такой длинной, густой и пышной, что за ней трудно было разглядеть рот. И невозможно было понять, улыбается он или сердится. Блестящие черные глаза, сверкающие из-под лохматых бровей, ничем не выдавали его мыслей и чувств.

Алеата заметила, что он вышел из глубины лабиринта, куда она ни разу еще не отваживалась заглянуть. Это ее заинтересовало. Судя по всему, никакое злое заклятие его не остановило. Ей не терпелось спросить его, что он там видел, как далеко зашел в лабиринт, но в этот момент он огорошил ее своим вопросом:

— Ты любишь его. Он любит тебя. Зачем вы мучаете друг друга этими глупыми играми?

— Я?! Я люблю его? — Алеата мелодично рассмеялась. — Не смеши меня, Другар. Такого просто быть не может. С тем же успехом ты бы мог просить кошку полюбить собаку. Он ведь человек, не так ли? А я эльф.

— В этом нет ничего невозможного. Уж я-то знаю, — ответил он.

Его темные глаза встретились с ее глазами, и он тут же отвел взгляд в сторону. Молчаливый и печальный, он стоял и смотрел на живую изгородь.

“Благая матерь!” — подумала Алеата с замиранием сердца.

Хотя Роланд ее и не любит (а сейчас она была абсолютно убеждена, что не любит и никогда не любил), все же есть тот, кто ее любит. Хотя, пожалуй, даже не любовь светилась сейчас в его обжигающем взгляде. Не любовь, но нечто большее — беззаветное обожание.

Будь на месте гнома любой другой мужчина — эльф или человек, — Алеате это показалось бы забавным. Она бы приняла его безрассудную страсть как должное, выставив ее на всеобщее обозрение среди прочих своих трофеев. Но в тот момент она не испытала радости от своей новой победы. Ее переполнила жалость — глубокая жалость.

Если Алеата казалась бессердечной, то только потому, что сердце ее было ранено так жестоко, что она заперла его в ларец, спрятав ключи. Всех, кого она когда-то любила, ей суждено было потерять — сначала свою мать, потом Каоли, потом отца. И даже этот франт Дурндрун — он хоть и был болваном, но довольно милым болваном — и тот умудрился попасть в лапы титанов.

И если Роланд когда-то нравился ей (Алеата намеренно поставила этот глагол в прошедшее время), то только потому, что он никогда не проявлял ни малейшего желания отыскать ларчик, в котором хранилось ее сердце. Благодаря чему игра с ним была безопасной и забавной. По большей части.

Но это — с Другаром — это не было игрой. Он был так же одинок, как и она сама. Даже еще более одинок, потому что его собратья — все, кого он любил, кем дорожил, погибли от рук титанов, у него не осталось никого и ничего.

Жалость сменилась смущением. Впервые в жизни Алеата не нашла, что сказать. Убеждать, что его любовь безнадежна, не нужно, он и сам это хорошо знал. Она не опасалась, что он станет докучать ей. Нет, он больше никогда не напомнит ей об этом. Сейчас все произошло случайно — он проговорился из сочувствия к ней. Но с этого момента он будет следить за собой. Она не может уберечь его от сердечных ран.

Молчание становилось крайне неловким. Алеата наклонила голову, волосы упали ей на лицо — она не могла видеть его лица, он — ее. Она принялась вертеть пальцем в дырочке кружевной шали.

“Другар, — хотелось сказать ей. — Я отвратительное создание. Я не стою твоей любви. Ты не знаешь, какая я на самом деле. В душе я просто чудовище. Противная-препротивная”.

— Другар, — с трудом выдавила она. — Я…

— Что это? — вдруг ворчливо спросил он, поворачивая голову.

— Что-что? — спросила она, вскакивая со скамьи. Ее бросило в жар. Первой мыслью было, что Роланд потихоньку вернулся и шпионил за ними. Ну, это ему даром не пройдет! Он еще узнает…

— Этот звук, — проговорил Другар, сдвинув брови. — Как будто кто-то напевает. Слышишь?

Алеата слышала. Какое-то напевное гудение. Этот звук не раздражал слух. Наоборот, он был мелодичным, успокаивающим. Он напомнил ей о матери, о том, как она пела ей колыбельные. Алеата вздохнула. Кто бы там ни напевал, это, конечно же, был не Роланд. Голос Роланда скрипуч, как несмазанная дверь.

— Интересно, — сказала Алеата, одергивая платье и легонько притрагиваясь пальцами к глазам, чтобы убедиться в отсутствии следов слез. — Я думаю, надо пойти и посмотреть, откуда эти звуки.

— Ага, — сказал Другар, засовывая большие пчльцы рук за пояс. Он почтительно пропустил ее вперед, не осмеливаясь идти рядом.

Ее тронула его деликатность, и, дойдя до ворот, она остановилась и обернулась к нему.

— Другар, — сказала она с улыбкой, в которой не было и капли кокетства. Это просто была улыбка одного одинокого существа другому. — Ты ходил в глубь лабиринта?

— Ходил, — ответил тот, опуская глаза.

— Мне тоже иногда так хочется пойти туда. Ты сводишь меня? Меня одну, больше никого, — поспешно добавила она, увидев, как нахмурился гном.

Он с опаской поднял на нее глаза, полагая, возможно, что она поддразнивает его. Его лицо смягчилось.

— Да, свожу, — сказал он, и в глазах его появился какой-то необычный свет. — Там так много всякого странного — есть на что посмотреть.

— Правда? — она забыла о таинственном пении. — Например?

Но гном только покачал головой.

— Скоро станет темно. А у тебя нет фонаря. Ты не сможешь найти дорогу обратно. Нам пора возвращаться.

Он придержал перед ней открытую створку ворот. Алеата проскользнула мимо него. Другар закрыл ворота. Повернувшись к ней, он неуклюже кивнул и пробормотал что-то себе под нос, скорее всего на языке гномов, потому что она не разобрала ни слова. Но прозвучало это как благословение. Потом, повернувшись на каблуках, зашагал прочь.

Алеата ощутила крошечную искорку непривычного тепла в своем запертом в ларец сердце.

Глава 22. ЦИТАДЕЛЬ. Приан

Перескакивая через две ступеньки от волнения, Пайтан мчался вверх по спиральной лестнице самой высокой башни цитадели, торопясь в большую комнату, которую он называл Звездной камеройnote 26. Теперь он и сам видел и слышал, что нечто странное происходит с его звездной машиной (поскольку он первым обнаружил ее, то считал себя ее собственником). Сейчас Пайтан от души проклинал Роланда за то, что тот помешал ему проследить за этим удивительным явлением.

Его также порядком поразило и встревожило, что сообщение о странностях поведения машины исходило от Реги. Люди не очень-то умеют ладить с техникой. Они обычно не доверяют ей, а если уж им приходится иметь с ней дело, как правило, все ломают. Рега, как он уже убедился, грешила этим больше прочих. Хотя вначале она проявила интерес к машине и восхищенно выслушивала восторги Пайтана по поводу ее наиболее удивительных свойств, постепенно в Реге развилась совершенно необоснованная неприязнь к этому удивительному творению. Она выговаривала ему за то, что он проводит с машиной уйму времени, упрекала, что его больше интересует машина, чем она сама.

— О Пайт, какой же ты тупой! — говорила ему Алеата. — Она просто ревнует. Если бы эта твоя машина была женщиной, Рега вцепилась бы ей в волосы.

Тогда он только посмеялся. Рега не настолько глупа, чтобы ревновать к куче блестящих металлических шестеренок, даже если это самый сложный механизм, какой он когда-нибудь видел, — с ослепительно сверкающими камнями, их называют “бриллиантами”, и устройствами, порождающими радуги, — эти называются “призмы”, и еще массой других прелестей и чудес. Но теперь Пайтан начинал думать, что Алеата, возможно, была права, и именно поэтому он бежал, прыгая через две ступеньки. Может быть, Рега разнесла его машину вдребезги?

Он рывком распахнул дверь, вбежал в Звездную камеру и тут же выскочил обратно — внутри все было залито нестерпимо ярким ослепительным светом. Пайтан даже ничего не смог разглядеть. Забившись в тень от открытой двери, он тер свои опаленные глаза. Потом, зажмурившись, все-таки попытался выяснить, что же происходит.