Слово - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 5

Лишь в сороковом году Михаил Михайлович Аронов, ставший хранителем отдела, отыскал дарственную грамоту купца и установил истину. Это стало открытием, поскольку считалось, что столь щедрый «дар» университету исходил от обедневшего графа. Он-то, граф, и был возведен в ранг знаменитого мецената и поборника высшего образования в отсталой Сибири. Аронов же разом опроверг все толки и над шкафами, где хранились окоемовские книги, вывесил соответствующую табличку. Рукописные списки пятнадцатого века, да и более поздние, старопечатные, были в плачевном состоянии: настоялись в глухих графских шкафах, натерпелись по дороге из Москвы и належались в ящиках по сырым подвалам. Бумагу и пергамент сверлил книжный жучок, крошила плесень и прель. Четыре года Аронов лечил книги, дезинфицировал каждый лист, восстанавливал переплеты, вытравливал плесень и грязь, отлагавшуюся веками. Книга как человек: она гибнет быстрее от полного покоя и дольше живет в беспокойстве.

Но пришло время, когда дареные книги встали в строй и начали работать, а подкрепления не было. В иной год отдел получал одну-две рукописи, купленные у коллекционеров либо у случайных людей, пришедших в библиотеку сдать редкую книжицу. Правда, Аронову удалось сколотить небольшой обменный фонд, завязалась переписка с другими библиотеками и музеями. Он успешно провел несколько туров двойного и тройного обмена, полагая, что это более или менее надежный способ пополнения отдела, и дважды съездил в экспедиции на Русский Север. Но там уже побывали до него, выбрали, отсеяли все самое ценное, и то, что Аронов привез с Севера, больше годилось для обмена с любителями-коллекционерами.

— Ничего, это вам не издательство «Детгиз», — любил повторять хранитель. — Это вечные ценности. Они добываются, как радий.

И тут неожиданно в Сибирь перебрался известный ленинградский собиратель рукописных памятников и редких книг Никита Гудошников, знакомый Аронову по переписке и статьям, которые время от времени появлялись в газетах и журналах. Переехал вместе со своей библиотекой, даже, по слухам, раза в два большей, чем собрание отдела, не говоря уж о ценности и редкости книг. Для отдела появилась возможность открыть новый источник поступлений — из старообрядческих деревень и скитов, никем еще не тронутых, не пройденных, не обследованных. Пока только среди археографов и любителей старины об этих местах ходили разговоры и легенды, как о книжном Клондайке. Чего только не рассказывали! Где-то в глубине лесов и болот какой-то охотник нашел целый ларь, набитый рукописными и старопечатными книгами. Стоит себе брошенная заимка, а в ней — бесценное сокровище. Приходи бери, но где она, заимка?.. Там, слышно, в какой-то деревеньке объявился умелец-сапожник, который натаскал откуда-то «кожаных» книг прорву и теперь, за неимением настоящей кожи, ставит на сапоги подметки из них. Причем, рассказывают, охотно поучает своих односельчан:

— Ты, паря, кожу-то не только с корок дери. Ты и листики прокладывай. На подметку-то и листики за милую душу идут. Токо много надо, и шпильки почаще бей. Вот на каблук кожу с корок ставь, она старая, а крепкая, собака. Рыбьим клеем еще смажешь — износу не будет!

Трудно себе представить, что где-то ходят люди в сыромятных сапогах на подборе из пергамента. Невероятное кощунство, варварство неописуемое, но что делать, если только что отгремела война, а Сибирь к лаптям не приучена. Тут же под рукой настоящая кожа — сыромятина-то на подметки не годится! Мажь пергамент рыбьим клеем, бей шпильки березовые почаще и носи на здоровье…

Но все-таки главное богатство хранилось в руках старообрядцев, ныне живущих, которые из рода в род, от поколения в поколение передавали святые книги и берегли их пуще глаза. Бросить или закопать книгу для них было великим грехом, и то, что оказывалось брошенным или закопанным, обычно связывалось с внезапной смертью либо другой какой трагедией. Так что взять книгу у кержака практически невозможно…

Гудошников же перебрался в Сибирь, чтобы начать работу среди старообрядцев, а Аронов первым поддержал его. Вначале он не придал особого значения тактике и рассуждениям Никиты Страстного. Идеи ленинградца были высокими, помыслы — чистыми, он умел так заговорить, так сагитировать — чумным от него уйдешь. Не зря еще в гражданскую был Гудошников комиссаром полка, о чем свидетельствовал старый, потертый маузер с гравировкой на магазине, с которым Никита Евсеевич не расставался. Однако после первых двух экспедиций в Забайкалье проявилось резкое различие во мнениях. Гудошников, конечно же, был авторитетом среди археографов, ему можно было доверять, но не так уж слепо. Из Забайкалья они не привезли ни одной книги, хотя им уже не только давали напиться воды, а и пускали под крышу, пускали в святая святых — к книгам. Были возможности уговорить отдать рукопись либо продать, но Никита Страстный сам не делал этого и Аронову запрещал. А книги следовало спасать! По одной, по две, но спасать, потому что легенды о подметках из пергамента в какой-то мере были реальностью.

— Рано еще брать, рано, — увещевал Гудошников. — Пускай люди к нам привыкнут, поверят нам… А книги эти никуда от нас не уйдут.

Он вел со старообрядцами какие-то длинные разговоры, ходил с ними на медведя, ездил на рыбалку, толковал о житье за кружкой медовухи и только о приобретении книг — ни слова. Аронов понимал: у Гудошникова дальний прицел, он хочет сначала подготовить базу, чтобы среди старообрядцев укоренилось мнение, что одноногий человек ходит по скитам и интересуется прошлой жизнью, бытом, а не книгами. Кстати, невидимая связь и обмен информацией у кержаков работали удивительно быстро и безукоризненно. Потом постепенно, внушал Никита Евсеевич, можно перейти и на книги и начать их сбор. Но это хорошо, когда ты на пенсии и работаешь в свое удовольствие. А когда за тобой стоит отдел и ни копейки денег на экспедиции, когда, с великим трудом выбив отпуск за свой счет в дополнение к положенному, уезжаешь за сокровищами, но возвращаешься пустым, и когда с тебя спрашивают за то, что не успел подготовить отдел к учебному процессу, — как же тут?

Аронов решил действовать самостоятельно. В одном из скитов он остался на неделю, сославшись на болезнь, и начал собирать книги. Часть ему удалось взять, используя знакомство Гудошникова со старообрядцами, так сказать, мирным путем. Его принимали как товарища одноногого человека, который считался своим в скитах. Отдавали книги с неохотой, через силу, но все-таки отдавали. Но большую часть книг пришлось брать с боем. Аронов нашел среди кержаков сговорчивого мужика, через него пустил слух, что если скитники не сдадут рукописи сами, то их будут изымать с милицией, поскольку книги теперь переходят государству. Некоторые старообрядцы бросились прятать свои сокровища, как было это во все времена, но были и такие, что принесли и сдали Аронову все до последней псалтыри.

Вернувшись из дальних кержацких сел, Гудошников ничего понять не мог. Аронов уехал, даже не предупредив его, а кержаки вдруг замкнулись, не желали разговаривать, слушать не хотели.

— Обманул ты нас, паря, — тянули. — Обманул, так обманул…

После этой третьей экспедиции на Дальний Восток союз распался.

И теперь, когда отдел, университет и областной музей начали развертывать программу поиска и сбора рукописного наследия, Аронов вспомнил Гудошникова. Вернее, о нем он никогда и не забывал, а на память пришли его высокие и чистые идеи, за которые Аронов и сам дрался три года. Никита Евсеевич предлагал создать Всесоюзный центр или комитет по спасению малых исторических памятников — ни больше ни меньше. После этого он хотел, чтобы правительство обратилось к народу с призывом о сдаче всех редких и рукописных книг, художественных полотен и икон государству. Он предлагал направлять ученых и любителей старины в самые глухие уголки страны, в действующие монастыри, церкви и религиозные общины для обследования книжных собраний и пропагандистской работы. Предлагал на уровне посольств начать переговоры со странами, куда в разные времена были вывезены русские рукописи, о возвращении их на родину, в Россию.