Слово - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 4

А вот не дал Гудошников материалов по скитам, и от их планов ничего не осталось. Попробуй теперь докажи, что старообрядческие скиты — это не Русский Север, где за книгами по деревням с авоськой ходили, с чердаков да из подвалов доставали. Кержаки не то что книги — попить не дадут. И куда ехать, где они, эти скиты, кто там живет, с какого боку подступиться? Теперь не о книгах мечтать, а ехать по городам и весям надо, бить челом перед местным начальством и пытать его о кержаках. Через год-другой, может, что и выйдет.

— Что он хоть говорит? — спросила Анна.

— Что? — встрепенулся Аронов. — Несет околесицу, вздор, старые обиды поминает. А глаза! Вы бы видели его глаза!.. Он больной человек. Никаких бумаг, кричит, не дам!

Он вскочил, тяжело прошелся взад-вперед.

— Что-то надо делать, предпринимать!

— Переобуйтесь и снимите плащ, — повторила Екатерина Ивановна и бросила под ноги хранителя тапочки. — У вас ботинки в грязи.

Аронов поморщился, однако стащил ботинки и, оставшись в носках, снова заметался по хранилищу.

— Он опасен. Вы понимаете: он — опасен! Он может натворить все что угодно.

— Значит, экспедиция отменяется, — вздохнула Анна. — Трест лопнул.

— Какая теперь экспедиция? — отмахнулся хранитель. — Речь о другом…

— То есть, как понимать? — спросил директор музея. — В каком смысле?

— В прямом, — отрезала Анна. — Сотрудничество не состоялось. Примите соболезнования.

— У него в руках сейчас бесценное собрание, — продолжал Аронов. — Что-то нужно делать, и немедленно. В таком состоянии оставлять его опасно… Ах, Никита Евсеич…

— Простите, но на что вы надеялись раньше? — перебил его Оловянишников. — Разве только на материалы Гудошникова?

— А вы? — подхватил Аронов.

— Я — на вас, — замялся директор музея. — Вы — специалисты в этой области. Я сам пришел, дал деньги…

— Кто знал, что он болен? — Аронов покачал головой. — Я хорошо знаю Гудошникова: будь он в своем уме — материалы бы дал.

— Положение… — задумался Оловянишников. — С вашей стороны как-то все несерьезно…

— Зато с вашей все серьезно! — разозлился Аронов. — Вы думаете, если деньги дали — значит, дело сделано? Это вам не прялки по деревням покупать.

Директор музея, незаслуженно оскорбленный, сник, виновато заморгал, и Анне показалось, что он вот-вот расплачется. Аронов, видимо сообразив, что погорячился, примолк. Несколько минут в отделе была тишина, слышалось лишь, как Екатерина Ивановна негромко двигала стулья в читальном зале.

— Надо спасать книги от Никиты Евсеича, — тихо и уверенно сказал Аронов. — Сердцем чую — пропадут. Теперь это наша обязанность и беда наша. Одна на всех.

Он поглядел на Оловянишникова и Анну, перевел дух.

— Я должна ехать, в любом случае, — сказала Анна. — Я уже собралась.

Аронов смерил ее взглядом, сердито отвернулся.

— Куда ехать? На деревню к дедушке?.. Бросьте говорить ерунду. Неизвестно, будет что там или нет, а вот здесь, у нас под боком, пропадает!.. Вопросов нет, надо выручать собрание. Давайте думать — как. Через милицию, через суд, через общественность — как угодно, только спасать.

Анна знала характер Аронова: если упрется — уже не своротишь. Отдел в публичной библиотеке был государством в государстве, а его хранитель — лицом неприкосновенным.

— Так вы сказали — он болен? — подал голос директор музея. — Тогда проще: признать его недееспособным… как это делается, не знаю. А книги изъять. Все законно. Когда я работал директором Дома культуры…

— Собрание Гудошникова — частная собственность, — отрубил хранитель. — Тут такая канитель… Тем более у него есть наследник.

— Тогда я не знаю, — проронил Оловянишников. — К юристам надо…

Аронов подошел вплотную к Анне, заглянул в лицо:

— Ну а вы что молчите? Сейчас все зависит от нас с вами. Вы грозились горы свернуть на благо русской словесности. Случай выпал. Где ваша хваленая женская мудрость?

— Я поеду в экспедицию, — сказала Анна. — Горы сворачивать.

— Шею сворачивать! — рассердился хранитель. — Вся надежда была на материалы Гудошникова. Где они?

— Вам лучше знать… Вы ходили к Гудошникову.

— А может, и вы сходите? Пожалуйста! Заодно полюбуетесь, в чьих руках теперь собрание. Он с ружьем возле него сидит.

— В таком случае чего же волноваться? — усмехнулась Анна. — Никакие воры не страшны…

— Он! Он сам страшен! — возмутился хранитель. — Дошло до вас, нет?

— Дошло, — согласилась Анна. — Поеду искать скиты.

Аронов устало опустился в кресло, хотел было плюнуть, но опомнился и сдержался. Екатерина Ивановна включила пылесос и начала утюжить следы на ковре, оставленные хранителем. Обманчивый рассеянный свет падал на лица и кожаные переплеты книг. Определить, который час, было невозможно. Вместе с температурой и влажностью здесь замирало и время.

Отдел редких книг и рукописей начинался в свое время с пожертвования именитого купца Окоемова. Университет еще только строился, а со всех концов России уже шли посылки с книгами и учебными пособиями от промышленников, купцов и аристократии. Окоемов на строительство десять тысяч рублей отвалил — сумму по тем временам немалую. Жил бы себе со спокойной душой да торговал пушниной и мануфактурой, но нет же, заело, что обошел его Строганов. Кроме денег, прислал тот книг чертову прорву, и все, по слухам, дорогие, старинные. Где уж там тягаться купцу с хозяином Уральского камня, но Окоемов места себе не находил. Среди сибирских купцов он считался человеком просвещенным, передовым, поскольку держал книжный магазин и несколько лавок по малым городам. Правда, лавки эти зачастую торговали канцелярскими товарами, мылом и шпалерой, поскольку возить книги в Сибирь было накладно, но это не меняло сути. Говорят, однажды на заседании строительной комиссии Окоемова шибко раздразнили и разозлили: вот, мол, Строганов с Урала книги шлет, а местный просветитель, можно сказать, патриот Сибири, денег дал и на этом заглох. И про мыло, про шпалеру в книжных лавках напомнили. Окоемов был человек заводной, горячий (по этой причине перед революцией разорился в пух и прах), шапку — об пол, рубаху на груди — до пупа и при всем честном народе бухнул: крест нательный заложу, а книги университету пожертвую, да не какие-нибудь — самые дорогие, самые редкие.

Но клятва-то клятвой, а книг взять негде. Поехал Окоемов в Москву, стал ходить по знающим людям, пытать, где можно купить библиотеку. Месяц пороги у именитых дворян обивал и нашел-таки. Подвернулся ему граф из богатейшей когда-то фамилии. Граф служил на железной дороге, снимал шесть комнат в доходном доме, и две из них были сплошь заставлены книгами. Графиня преподавала на женских курсах, жили на одно жалованье. Если б не титул, Окоемов долго бы и не кланялся, сумел бы деньгами уломать. Однако граф оказался человеком с гонором: дескать, семейные реликвии предками беречь наказано, а потому библиотека не продается, и он, светлейший, не таких купцов со двора гнал. Графиня же, как только услыхала сумму, что Окоемов предложил, зудеть начала: уступи, продай. Служанку наймем, да и мясо нынче дорогое. И сдался граф, но цену заломил — в глазах потемнело. Больно дорогие книги-то, твердит, старинные, многими поколениями собранные. Таких теперь, может, всего несколько штук есть во всей России. Отсчитал купец двадцать тысяч с лишком, сунул в графские руки и погрузил библиотеку на семь подвод. Приехал из Москвы и даже домой не заехал — сразу в университет. А через месяц уже громко зевал, сидя на почетном месте при заседании строительной комиссии…

Однако напрасно спешил Окоемов и деньги почем зря разбрасывал. В университете открылся единственный медицинский факультет, и щедрый купеческий дар оказался вроде бы не у дел. Долгое время книги так и лежали запакованными в ящики в самом дальнем углу хранилища. Перед революцией их вытащили, осмотрели, отсортировали и пустили в оборот наравне с остальными книгами библиотеки. Графское фамильное собрание растворилось и исчезло в массе, а Окоемова уже не было в живых. И только в тридцатых годах, когда в библиотеке стал формироваться отдел редких книг, вновь всплыло купеческое пожертвование, да только к тому времени напрочь забыли о настоящем дарителе — купце Окоемове. На всех привезенных им книгах стоял графский герб, пометки нескольких графских поколений, записки на полях.