Рой - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 33

– Не пойму я чего-то… Если родня помогает, плохо, что ли? Как же не помогать? Дочь за тебя отдали…

– Плохо, батя. Все это обман… Не прижился я у новой родни.

Заварзин пожал плечами, соображая, но, так ничего и не придумав, замолчал. Что-то беспомощное было в его фигуре и вместе с тем таилась какая-то взрывоопасность, Сергей хорошо помнил это его состояние. В детстве, если сыновья за день что-нибудь набедокурили, а за ужином мать жаловалась отцу, он вот так же долго сидел, виновато слушал, помалкивал, но потом вдруг вытягивал ремень и начинал с Ионы. Иногда был яростен так, что пугалась мать и бросалась защищать ребятишек. Однако ярость его на старшем уже проходила, Сергею доставалось меньше, а на Тимофея ее и вовсе не хватало. После «ременной каши» отец уходил куда-нибудь во двор, в глухой угол, сидел, свертывая самокрутки, одну за другой, и снова становился как бы беспомощным. Ребятишки, получив свое, шли к нему просить прощения, но прежде, подкравшись и стараясь не дышать, подолгу смотрели за ним, и Сергей в такие минуты всегда почему-то до слез жалел и отца, и мать и своих братьев. Ему хотелось обнять сразу всех и говорить, говорить, захлебываясь слезами, что они теперь будут жить дружно-дружно и долго-долго!

Сергей пересел к отцу, обнял его, прижался лбом к горячей шее:

– Прости меня, батя. Прости…

– Да что ты, Серега? – отец растрогался, смутился. – В чем провинился-то?

– Не знаю, батя… Есть вина, чувствую, только не знаю в чем, понимаешь? Душа болит, так болит, будто обидел тебя… Наверное, обидел, ты не знаешь. Я про тебя думал плохо… Думал, ты нарочно вокруг себя этих… убогих собрал, чтоб нам стыдно было. А это ведь не так, батя? Ты же их пожалел, потому и взял, да? Прости, батя… А еще я обманывал тебя, в Вятку не ездил, потому что не хотел. Все дела, дела какие-то, суета. Думаю, еще ты привязался… Так и думал – привязался… А тебе, видно, плохо было тогда…

Тимофей тоже подвинулся к отцу, приобнял, но как-то несмело. Опустив голову, он вдруг часто-часто заморгал.

– Да мне и сейчас не мед, ребята, – вздохнул отец и прижал к себе сыновей. – Гнездо у нас рассыпается – вот беда… Я всех вас в кучу собрать хотел, дом построил… А домом вас теперь не удержишь. Не лежит душа к нему, чужой дом. Старая изба куда дороже. Там столько наших родилось, столько умерло… Стены-то всё помнят, хранят. Я там сижу, бывает, по ночам и думаю. И будто с родней разговариваю. Увидел бы кто – чокнулся, сказали б…

– Ничего, ничего, бать, – вымолвил Тимофей. – Теперь так не будет. Я к тебе переезжаю, вместе жить станем, дом обживать. Вот тебе и внуки, и люди кругом… А инспекцию я бросаю. Решил.

– Как же – решил? – насторожился отец. – Тебя хвалят на работе… Дело-то вон какое было, худо бросать…

– Хвалят, хают – надоело! – взбодрился Тимофей. – Дурная работа, вредная. Ведь и Иона в Стремянку жить собрался.

– Вы шутите, что ли, со мной? – не поверил отец. – Чего это вздумали?

– А у вас так и было: из дома – кучей, и домой тоже, – сказал Сергей. – Только я, батя, не знаю, куда мне теперь? Представлю, что в городе остался, выть хочется. И в Стремянке – тоже… От деревни оторвался, к городу не прирос. Везде стало плохо, будто на меже живу. А межу-то не пашут, и не сеют на ней…

Тимофей выпрямился, глянул на брата.

– На хутор иди!.. Оторвался, не прирос… Нахватался этой заразы, терпеть не могу. У тебя здесь родина! Ну, не вышло, не туда залез, так что теперь, в петлю?.. Я вот тоже из инспекции ухожу. На бульдозер пойду. И будет жизнь новая… Думаешь, легко сначала начинать?

– А я боюсь, – выдавил Сергей и сглотнул сухим горлом. – Нет, если я все-таки вернусь – жить буду, как никогда не жил. Хочу, чтоб тянуло сюда, чтоб уехал куда на день – и душа изболелась… Тогда я и детей своих не отпущу. Да они и сами не поедут…

Сергей осекся. Иона вошел осторожно и встал на пороге, притулившись к косяку. Слушал.

– Ну что стоишь, как казанская сирота? – спросил Тимофей. – Проходи, садись, жених. С нервами порядок?

Иона усмехнулся, задвинул табурет к умывальнику и сел. Сквозь щель приоткрытой двери протиснулся дог, заметив хозяина, подбежал к нему и уткнулся в колени. Сергей погладил жесткую шерсть на загривке и дал кусочек остывшего мяса. Джим повалял его по полу, но есть не стал, почему?то вдруг заскулил, заглядывая в глаза.

– Гони ты его на улицу! – возмутился Тимофей. – Взяли моду.

– Пусть сидит, соскучился, – Сергей обнял дога. – Новое место… Ты пойми, Тимошка. Умом знаю я, что родина здесь, что мать тут схоронена, дед, прадед. Но душой-то не тянет…

– Вот я вам и толкую: нелегко наново приживаться будет, – сказал отец – Вы хорошенько подумайте, кабы дров не наломать. Посрываетесь со своих мест, а после локти кусать…

– Мы уже подумали, – за, всех ответил Иона. – Я хоть завтра готов. Тебе же надо и на пасеке помогать, и по хозяйству.

– Господи! Да я вам эту пасеку прямо сейчас отдаю! – обрадовался отец. – И все хозяйство!.. Правда, в хозяйстве-то одна курица осталась. Порубил нынче всех, зимой дед что-то расхворался, не ел ничего… А я бы жил у вас, по гостям ходил, съездил бы куда-нибудь летом. Ведь сколь лет сижу как привязанный. Куда от пчел?

– А квартирантов своих тоже нам отдашь? – спросил Иона.

– У меня квартирантов нет, – отрезал отец и обернулся к Ионе. – Что ты сегодня как гвоздь в сапоге? Садись за стол, потолкуем.

– Правда, большак, не лезь в бутылку, – посоветовал Тимофей. – Давай обсудим, если ты в самом деле собрался в Стремянку.

– Нет, погоди, Тимоха! – прервал его Иона. – Ты мне осенью что писал? С батей плохо? А теперь, батя кругом прав у тебя?.. Я знаю, что ты возле него крутишься. Тебе вечно меньше всех попадало и больше перепадало! – он погрозил пальцем. – Жить они собрались! А куда квартирантов? Я что, кормить их буду? Одевать-обувать? Нет, батя, ты сам подумай! Ты кого пригрел? У Артюши сестра в Стремянке. Конечно, зачем ей дурачок? Она с кобелями путается, а он мешает. Нашли теплое местечко! Что смотрите? Склочный мужик, скряга, да? Убогих не пожалею, нищему не подам?.. А вопрос, между прочим, принципиальный! Ты, батя, собрал захребетников и теперь сам по гостям, а их нам? Ничего себе наследство!

Заварзин не спеша взял детскую скамеечку и сел напротив старшего сына, заглянул ему в лицо.

– Эх, большачок!.. Видно, худо тебе, если злой ты стал? Ведь злой! У тебя сейчас в глазах-то аж красно.

– Мне обидно! – Иона отвернулся. – Ты… Мы тебе как чужие! В городе был и даже не заехал.

– Куда бы я заехал? – спросил отец. – Я же не знаю, где ты теперь живешь?… Заезжать хорошо, когда тебя ждут. А ты ведь не ждал меня? Только не ври. Скажи прямо: не от сладкой жизни в Стремянку потянуло? Худо тебе… Не знаю, что стряслось, но чую – худо.

– Мы с Катериной, наверно, сойдемся… Потому и потянуло!

– С которой? С первой, второй?

– Роскошно большачок наш живет! – засмеялся Тимофей. – Екатерина-первая, Екатерина-вторая!

– С Белошвейкой, – буркнул Иона и поправился. – С Сенниковой.

– Согласие дала? Быстро все у тебя… Тяп-ляп…

Иона дернул плечами.

– За этим дело не станет… Дядя Саша Глазырин высватать обещал.

– Ну, гляди, Иона Василич, – отец показал кулак. – Обидишь Катерину – башку оторву. Не знаю, как ты с той жил, а здесь, на моих глазах… Давай и выпьем за это!

Заварзин подал стопку Ионе. Тот помотал головой, набычился.

– Сказал – не буду! А ты, батя, не отвлекайся, вопрос ребром.

Что-то беспокоило Джима, угнездившегося возле ног Сергея: он тут же вскочил, гавкнул в синеющее от вечерних сумерек окно, заскулил, пометался по избе и остановился у черного зева русской печи.

Отец выпил, некоторое время посидел с опущенной головой.

– Хотите, чтобы я их повыгонял? Нет, ребята, если кто сам уйдет – пускай, держать не буду, а так… И обидеть не дам! А самовольно погоните, тогда и меня с ними. Это семья моя.

– Ладно тебе, Иона. Чего пристал? – Тимофей наклонился к догу, погладил, но тут же отдернул руку – пес заворчал, приложив уши. – Ничего, приживемся!