Родина Богов - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 46

Ждал – и был готов, но Зимогор внезапно и судорожно напрягся, в один прием сдвинул руки, да не подломил колена! Вдруг захрипел и мелкая дрожь пробежала по его телу. Не ведая, что будет в следующий миг, Космомысл двинул плечо вниз, выворачивая податливую голову противника, и ощутил, как подрубились его ноги. Не сдержав обрушившейся тяжести, и не в силах разжать руки, исполин осел вместе с ним и только в этот час ощутил, что Уветич не дышит, а расслабленное тело, будто парус, утративший ветер, безвольно валится набок.

Едва разогнув локоть, Космомысл выпустил соперника и встал над ним. Алое марево перед взором рассеялось, открылся слух и в тот же миг донесся возглас сорока глоток:

– Ура!

По правилам поединка он должен был наступить ногой на грудь поверженного противника, но от него дохнуло пронизывающим холодом смерти. Космомысл опустился на колени возле безжизненного тела и заглянул в лицо – Уветич был мертв! Бескровное, белое чело подбилось смертной синевой, расползающейся от горла, на черных, губах запеклась белая пена, а в неподвижных, кровяных от напряжения глазах отражалось утреннее белесое небо, в коем исчезли зрачки.

– Он умер! – удивленно и горько крикнул исполин и вскочил. – Я убил его!

Но Зимогор вздрогнул, словно от удара, с хрипом втянул воздух, затем выплюнул его, будто ком земли, и опрокинувшись на спину, задышал часто, надрывно, будто вынырнул из морской пучины. Космомысл отступил назад.

– Ты бессмертный?

Подбежавшие варяги окружили Уветича, желая помочь, но тот оперся руками и сел. Кровь прилила к лицу, в мгновение смыла печать смерти и теперь рдеющий мутный взор из-под приспущенных век блуждал по сторонам, словно отыскивая что-то. И вдруг восхищенно открылся и замер, наткнувшись на высокий утес, нависающий над солнечным морем.

– Ты бессмертный?!

– Я побежденный, – отозвался Зимогор, не отрывая взгляда от морского берега.

– Да, я убил тебя! – Космомысл заслонил спиной скалу. – Но ты попрал смерть и ожил, как оживают вечные!

– Ты убил меня в поединке…

– Но ты жив! А значит, ты бессмертный! Ватажники отступили на шаг и обнажили головы.

Уветич тяжело поднялся с земли, оказавшись лицом к лицу с победителем.

– Что проку в бессмертии, если я повержен?

– Признайся мне!

– Теперь ничто уже не принесет радости…

Космомысл на минуту опустил веки и пришедший во сне образ прекрасной и грозной поленицы тотчас встал перед глазами.

– Если ты вечен, Краснозора должна принадлежать тебе. Я отступлюсь. Это мое слово.

Он вдруг блеснул взором.

– Если б я ведал судьбу и срок моей жизни! Но если ты произнес свое слово, я испытаю рок. И не обессудь! Коль останусь невредимым, возьму поленицу!

Приложив ладонь к челу, Уветич еще раз глянул на вершину скалы, засмеялся и стал забираться на гору. Ватажники молча смотрели ему вслед и цепенели так же, как во время поединка: переполненный волей исполин излучал столько света, что вся его богатырская стать находилась в огненном шаре, а сам он напоминал всего лишь пчелу.

И никто был не вправе остановить его и не остановил бы при самом страстном желании.

Если исполин был вечным по природе, то ему не грозила смерть, что бы он ни вздумал сделать с собой, пока не проживет на земле девятьсот лет. Если же, будучи человеком, умрет не своей смертью, а убьет себя, то вместе с плотью погибнет и его воля.

Рус с гор Бала Кан, должно быть, знал об этом, поскольку ведал древние заповеди и арварские обычаи, однако смело поднялся на вершину утеса и встал на его краю.

Чтобы познать судьбу, можно было отправиться в дальний и долгий путь к Даждьбожьему престолу, а можно было испытать ее в одно мгновение.

– Космомысл! – вдруг опомнились варяги. – Спроси его, где остров Молчания!

– Он знает! Спроси!

– Чтоб не тратить годы на поиски!

– Если скоро найдем остров – в одно лето обернемся!

– И ты возьмешь Краснозору!

– Ты победил его! Пусть скажет!

Уветич стоял на утесе так, словно что-то выжидал – может быть, чуда, знака божьего, способного удержать его от искушения. Но ничего не дождался, раскинул руки, как крылья, и бросился вниз.

Спустя несколько мгновений над морем взметнулся малиновый огненный шар, но не умчался в иной мир, ибо не было ему пути, а несомый ветром прибился к острову и грузно полетел над землей, борясь с ее притяжением. Иногда он касался камней и подскакивал на сажень, но все тяжелея, путался в прошлогодней траве, пока и вовсе не потерял силу, оставшись лежать на песке. Варяги сняли шапки – перед гибелью воли исполина – и в тот же миг с грохотом небесного грома раздался взрыв, осветив пространство слепящей вспышкой, надолго запечатлевшейся в глазах живых.

В тот же час, еще не сморгнув пляшущее перед взором пятно, Космомысл с ватагой взбежал на гору и узрел лишь орла, кружащего над искристой солнечной рябью…

Зимогор лежал под утесом на камнях, омываемых тихим прибоем, волны слегка покачивали его словно в зыбке, и казалось, исполин остался живым, прыгнув с высоты в двести сажен, и теперь, испытав свой рок, познав, что он бессмертен, никуда более не спешил, а распластался на мелководье и смеется, глядя в неохватное небо над Великим океаном. И лишь приблизившись к нему, Космомысл ощутил дух смерти: богатырь напоминал лопнувший мешок, набитый мелкой костяной крошкой.

Его завернули в парусину и подняли на берег, дабы схоронить в земле: смертных самоубийц не предавали огню, ибо их воля гибла вместе с телом и нечего было отпускать на тот свет, сжигая плоть. Несмотря на приближающиеся сумерки, варяги начали было копать яму, однако в тот же час прилетел орел и, кружась над головами, заклекотал призывно и сурово. Ватажники остановились, глядя на рассерженную птицу: варяги уже давно не понимали ее языка, а сведущего волхва, умеющего гадать по полету и крику грифона, в ватаге не было, поэтому никто не мог растолковать происходящее и возникло некоторое замешательство.

Сущность бессмертных, если они уставали от вечной жизни и бросались со скал, распадалась на три составляющих: воля уходила в мир мертвых, а вышедший из нее дух, не нужный на том безликом свете, оставался в мире живых, перевоплощаясь в ловчую птицу, плоть же превращалась в ничто, без огня рассыпаясь пеплом. Уветич, будучи смертным, искусил судьбу и сгубил свою волю. Все что осталось от него на том и этом свете – разбитая вдребезги бренная плоть, которую не жаль отдать на поживу могильным червям. Но этот орел мог быть воплощением его духа: никто из ватажников не сталкивался с самоубийствами и не знал, что остается после них на земле, кроме тела.

– Добро! – крикнул орлу Космомысл. – Теперь нет преград на моем пути и можно не спешить. Я схороню тебя, как морехода!

Грифон вроде бы успокоился, взмыл высоко вверх и стал кружить над вечерним темнеющим океаном. Вначале исполин думал пожертвовать своей богатырской шлюпкой, дабы не строить погребальной ладьи: на острове быстро темнело, с полунощной стороны небо заволакивало низкими тучами, в которых пропадали едва проступившие звезды. Однако впереди Космомысла ждал неизведанный, долгий путь, десятки необитаемых островов, на которые придется высаживаться в поисках Краснозоры, и без шлюпки было не обойтись.

Несмотря на подступающую ночь, он повел ватагу в лес, чтобы там построить ладью и нарубить дрова для погребального костра. Преград к острову Молчания теперь и в самом деле не существовало, кроме одной – неведомого водного пространства, отделяющего его от Краснозоры. И противник сей был суровым, часто непредсказуемым и потому опасным, но вместе с тем уже привычным и одолимым, если бьется сердце корабля и паруса наполнены ветром. Космомысл старался не спешить, но предвкушение предстоящей схватки с этим соперником распаляло варяжий нрав, а поскольку не было у него подходящего, богатырского топора, то он раскачивал и рвал с корнем деревья, из которых ватажники потом вытесывали доски.

Погребальное судно для усопшего морехода обычно строили в один день, поскольку его не нужно было конопатить, смолить, ставить мачту и снасти, поэтому исполин рассчитывал управиться до утра, чтобы с восходом, отправив тело Уветича в последний путь, самому покинуть необитаемый остров. Варяги развели несколько костров и трудились при их свете, но около полуночи, когда остов ладьи уже был готов, над головами вновь послышался шорох орлиных крыльев и его клекот. Яркие отблески пламени заслоняли окружающее пространство, выхватывая из тьмы лишь ограниченный круг, за которым властвовала ночь, вздутая шорохом ветра, пронизанная резким скрипом старых деревьев, отчего голос невидимой птицы тоже наполнялся тревогой.