Игра для героев - Хиггинс Джек - Страница 30

Она не поцеловала меня – неспроста. Повернулась и побежала сквозь дождь по тропинке, которая огибала церковь и вела через кладбище к задним воротам.

Не знаю почему, но мне стало грустно. Я вернулся внутрь. Шум стал еще более оглушительным, вдобавок кто-то заиграл на органе. Это был Обермейер; словно забыв обо всем, он играл одну из вещей Баха, и я подумал: как давно он не прикасался к инструменту.

В углу находились Фитцджеральд со своими людьми и Браун; вид у Брауна был обеспокоенный и беспомощный. Когда я подошел поближе, Фитцджеральд сказал сурово:

– Похоже, обстановка выходит из-под контроля.

– Ненадолго, насколько я знаю Радля. Даю еще пять минут. На вашем месте я бы не лез на рожон.

Я протиснулся сквозь толпу, не обращая внимания на дружеские хлопки по спине, и снова подошел к боковой двери, которую Браун оставил без охраны. Дождь по-прежнему хлестал вовсю – казалось, он был готов затопить весь мир.

Я снова посмотрел на кипарис, стоящий у стены кладбища, рядом с могилой отца, и, поддавшись толчку, вышел под дождь и двинулся по гравийной дорожке между могильными плитами.

Вопль, долетевший до моих ушей, был ужасен – так вопят, наверное, грешники в аду. Я огляделся, не поняв, откуда он прозвучал, и тут вопль снова повторился – кричала женщина в смертельном страхе. Я рванулся, забыв про чертову цепь от кандалов, сделал шаг – и рухнул во весь рост, а приподнявшись, увидел, что сквозь пелену дождя ко мне бежит Симона.

Бушлат и старое хлопчатобумажное платье на ней были разодраны, плечо и одна грудь – обнажены. За ней гнался человек, которого я сразу узнал, – один из заключенных «Тодта», рабочий дорожной бригады, здоровенный поляк.

Что тут объяснять? На острове мужчины Бог знает сколько времени обходились без женщин, а последние полгода, кроме Симоны, ни одной женщины здесь вообще не было. Я-то видел, как таращатся на нее жадные мужские глаза. Видел, злился, но понимал. Поляк заключенный подстерег Симону у бокового выхода и погнался за ней через кладбище.

Она бросилась ко мне с протянутыми руками и истерично зарыдала; я едва успел оттолкнуть ее, как он налетел на меня.

Видно было, что парень осатанел и ничего не соображает. Я мало что мог сделать, скованный цепью, как цирковая обезьяна, – пригнувшись, изо всех сил врезал ему по корпусу; сцепившись, мы катались по земле, нещадно стукаясь при этом о надгробные плиты.

К несчастью для меня, он оказался сверху; его руки, как железные клещи, вцепились мне в горло. Дело было дрянь – я не мог вытащить нож, спрятанный в задний потайной карман поясного ремня. Я вцепился в его короткие пальцы и стал выламывать их так, что он взвыл от боли, а я чуть не сблевал от его мерзкого смрадного дыхания, – но прием подействовал: он ослабил хватку.

Я занес руку, чтобы разбить ему кадык, и тут подоспел Штейнер – бледный, решительный, с горящими глазами. Он рывком сдернул поляка с меня, опрокинул на спину и начал кулаком, удар за ударом, месить его физиономию, словно хотел вколотить его в землю.

А я лежал, хватая воздух ртом, когда появились Фитцджеральд и Грант и подняли меня на ноги.

Пока мы дрались, все переменилось. Неподалеку от нас стоял Радль, а за его спиной цепью рассыпались двадцать человек эсэсовских десантников.

Поляк стоял на коленях. Радль подал знак; двое его людей выбежали вперед, приняли поляка от Штейнера и подтащили к Радлю. Радль посмотрел на него с неподдельным отвращением. Я сразу вспомнил нашу первую встречу: круглоголовый фанатик, способный на все.

Он пнул поляка ногой:

– Я проучу тебя, скотина. Увести!

Эсэсовцы поволокли бедолагу прочь. Радль подошел к Штейнеру, который поддерживал Симону, снял свою шинель и накинул ей на плечи.

– Это моя непростительная ошибка. Как командующий, приношу извинения.

Она не могла толком ничего ответить, и он это понял.

– Моя машина у ворот, Штейнер. Отвезите мисс де Бомарше в госпиталь.

Штейнер поднял ее на руки и пошел. Радль обернулся ко мне:

– А сейчас, полковник Морган, если вы и ваши друзья будете так любезны, пройдите со мной. Вы увидите, как свершится правосудие!

Это звучало неприятно, но даже я не был готов к тому, что произошло. В помещении церкви рабочих «Тодта» согнали к стене. Бранденбуржцев и нескольких саперов построили у двери, а эсэсовские молодчики уверенно и спокойно взяли всех на мушку.

Двое немцев держали поляка. Лицо его было в крови от кулаков Штейнера; вряд ли он понимал, что происходит. Фельдфебель Браун тоже стоял между двумя эсэсовцами, руки его были связаны за спиной.

Наступила полная тишина. Радль, медленно выйдя на середину, окинул взглядом рабочих «Тодта». Когда он заговорил, голос его был удивительно мягким.

– Вы сваляли дурака – все. Вы поверили лжи. Глупой и безмозглой пропаганде, которую противник допустил с единственной целью: вызвать то, что мы увидели сегодня. Сообщение о смерти фюрера – беспардонная ложь. Фюрер жив. Не может быть речи о поражении. Немецкая армия еще воюет. – Голос его начал срываться. – Я связался со штабом на острове Гернси и могу уверить вас: что бы ни произошло в Европе, мы будем продолжать воевать здесь, на островах пролива Ла-Манш. Вы меня слышите? Мы будем продолжать воевать!

Его голос эхом отзывался в балках наверху, и там, растревоженные, гулко трепыхались голуби.

– Пока я командую, на острове Сен-Пьер не будет нарушен закон и порядок, не будет послабления дисциплины ни для кого: ни для вас, ни для немецких солдат.

Пока он говорил, заключенные на глазах возвращались в прежнее состояние – сломленные, забитые животные, не знающие надежды, которые живут одним днем и ждут только худшего.

Радль щелкнул пальцами, и поляка выволокли вперед.

– Вот перед вами человек, который повел себя как дикий зверь. Что же, пусть получит то, что заслужил.

Немцы перекинули веревку через балку и набросили петлю на шею поляка. Он стоял, тупо озираясь и переводя взгляд с одного на другого, не понимая, что будет дальше.

Брауна пришлось чуть ли не нести, так как он почти потерял сознание. Радль сделал долгую паузу, а когда заговорил, то голос его был холодным и суровым:

– В том, что произошло, виноваты вы, Браун. Вы отвечали за порядок – и позволили себе поддаться влиянию гнусной сплетни, как и все остальные. Покушения на мисс де Бомарше не случилось бы, не забудь вы выставить охрану возле боковой двери. Вы опозорили мундир, опозорили немецкую армию.

Браун попытался что-то сказать, но вместо этого зарыдал. Еще одна веревка была перекинута через балку, еще одна петля затянулась на шее человека.

Их повесили варварским приемом – вздернули над полом на шесть футов, усилиями троих эсэсовцев на каждой веревке. Несколько самых длинных минут в моей жизни их держали на весу, и это было отвратительное зрелище.

Последовал общий вздох. Кто-то истерично зарыдал, но в остальном все обошлось спокойно. Радль полностью овладел собой. Рабочие «Тодта» были приучены бояться.

Радль дождался тишины, затем повернулся и кивнул одному из унтеров эсэсовцев:

– Можете отправить заключенных обратно к месту их размещения, в форт Эдвард.

Мы вышли через главную дверь и выстроились под дождем. Фитцджеральд словно одряхлел на глазах. Другие выглядели не лучше. Я думаю, они впервые в жизни увидели, как легко и просто вздернуть человека на виселицу.

Унтер приказал двигаться; но едва мы сделали шаг, как Радль крикнул с паперти:

– Момент! Я кое-что забыл.

Когда он вышел, на лице его была улыбка. И я знал, что это не к добру. Улыбка Радля всегда не к добру.

– Хорошие новости, полковник. Я получил сообщение из Сен-Дени, когда выходил из дома. «Гордость Гамбурга», использовав плохую погоду как прикрытие, вышла в море час назад.

– С Ольбрихтом на борту? – спросил я.

– Естественно. Если повезет, он должен быть здесь завтра к полудню.

И он зашагал под ливнем, бодро мурлыча себе под нос что-то музыкальное.