Игра для героев - Хиггинс Джек - Страница 29

– Не совсем. Я еще хочу пожить, хоть и готов подохнуть, если надо. Но не здесь и не сейчас. Что-то будет, а что – Бог знает.

Редкие крупные капли дождя застучали по песку. Я поднялся и пошел по проходу под рев толпы, слышный, наверное, даже в Шарлоттстауне. Люди расступились, и Штейнер передал летчика в руки санитаров. Летчик, парень лет девятнадцати – двадцати, был в беспамятстве: из простреленной в нескольких местах ноги текла кровь.

Райли сам пошел впереди носилок сквозь толпу, безжалостно расталкивая всех, кто оказывался на пути. Симона коснулась ладонью руки Штейнера, едва сдерживая слезы.

– Знаю, – мягко сказал он ей, – но не сейчас. Ты нужна доктору Райли. Если сможешь, скажи потом, как этот бедолага будет себя чувствовать.

Она ушла, затерявшись в толпе, которая плотным кольцом окружила Штейнера. Про меня забыли, чего и следовало ожидать, – героем дня был он. Эсэсовцы разогнали людей, и Штейнер направился прямо к Радлю, стоявшему около «мерседеса».

– Кем он оказался? – спросил Радль.

– Один из наших, господин полковник, летчик морской разведывательной авиации.

– Поздравляю. Естественно, я подам соответствующее представление. – Он улыбнулся. – Кто знает, может, еще одна медаль, а?

Снова, хотя мне не видно было лица Штейнера, я ощутил, что еще немного – и он набросится на Радля. Ему все же удалось сдержаться. Радль кивнул водителю, сел в «мерседес» и уехал.

Я вдруг почувствовал, что устал. Повернувшись, я увидел стоящего рядом Фитцджеральда. В его взгляде застыло озадаченное выражение. Бедняга! Он меня так и не раскусил.

– Не понимаю вас, – проговорил он. – Хотите – верьте, хотите – нет. Совершенно вас не понимаю.

– Взаимно, – заметил я и заковылял прочь под усиливающимся дождем.

Толпа начала рассасываться. Рабочие «Тодта» в сопровождении солдат пошли на работу. И все же что-то изменилось. Послышался гул разговоров, люди стали перебегать от одной группы к другой, солдаты и рабочие сгрудились вместе. Потом послышался смех, разрозненные возгласы ликования; появился Эзра, он бежал ко мне сквозь толпу.

Когда он приблизился, словно утратив дар речи, я схватил его за руку и крепко тряхнул:

– Что такое, Эзра? В чем дело?

– Дело? – Он запрокинул голову и рассмеялся так, что воздух вокруг нас сотрясся. – Радио Би-би-си передало специальное сообщение, Оуэн. Русские ворвались в Берлин! Гитлер – мертв!

За его спиной я увидел Штейнера, который издали смотрел на меня. А люди пели, плакали, смеялись, обнимались...

Эзра стиснул мои руки.

– Это – правда, Оуэн! Проклятой войне пришел конец, неужели не понимаешь?

Но война не закончилась – для нас. Я знал это, знал это и Штейнер. Где-то над головой, среди туч, прогремел гром, а потом тучи разверзлись и полил дождь.

Глава 11Скорый суд

Работать никто не стал – все были потрясены сообщением о падении Берлина. Рабочие «Тодта», сбившись в кучки, что-то горячо обсуждали. Как это часто бывает, принятая на «ура» ошеломляющая новость немного погодя стала казаться недостоверной. У фельдфебелей Шмидта и Брауна, обязанных следить за ходом работ, просто опустились руки, а немецкие солдаты чувствовали себя пришибленными.

Фитцджеральд что-то тихо и торопливо сказал своим людям, а затем обратился ко мне:

– Как вы думаете, полковник, это правда?

– Не вижу оснований сомневаться. Эзра все слышал своими ушами.

– Теперь остальное – вопрос времени. С ними покончено. Мы победили.

– Насчет нас надо еще подумать, – заметил я.

Он нахмурился, но сказать ничего не успел, так как прибыл Браун и вступил в беседу со Шмидтом и Штейнером. Очевидно, они решили что-то предпринять.

– Не будете ли вы любезны собрать своих людей, полковник? – вежливо обратился он ко мне. – Мы решили всех вас отправить обратно в Шарлоттстаун. Вы сможете переждать в церкви вместе с рабочими «Тодта», пока мы точно узнаем, что происходит.

Приходская церковь острова Сен-Пьер стояла посреди большого кладбища, обнесенного высокими стенами, на главной улице, рядом с плац-комендатурой. С началом войны все скамейки из нее убрали, и некоторое время она служила продовольственным складом. В последний год там размещались рабочие «Тодта», которым в другом месте пришлось бы туго; стены старинной кладки были в толщину не менее трех футов и неплохо защищали от сильной стужи и зимних ветров.

Как я уже говорил, скамейки из помещения были давно вынесены, и рабочие «Тодта» спали на полу. Но место за алтарными вратами было нетронутым, дары уцелели, да и сам престол остался невредим, лишь покров да подсвечники исчезли.

Когда нас привели туда, никто не знал, что делать. Наверное, маленькая церковь отродясь не вмещала такого скопления людей, даже во время церковных праздников. Дождь лил так сильно, что все тесно сгрудились – солдаты, рабочие «Тодта», заключенные, а Штейнер и немцы унтеры снова собрались в углу, чтобы обсудить положение. Наконец он ушел вместе со Шмидтом, а Браун подошел ко мне как-то неловко, со странным видом.

– Штейнер пошел к полковнику Радлю, – сказал он, беспомощно пожав плечами. – Откровенно скажу вам, полковник, никто не знает, что делать.

– Ну что ж, подождем.

Он криво усмехнулся:

– Мы только и делаем, что ждем. Даст Бог, может, снова увижу свою Гретхен. Уж и не чаял, что доживу.

И он вернулся к своим, а я закурил одну из французских сигарет и стал протискиваться сквозь толпу к боковой двери, которая не охранялась – промашка Брауна, вполне понятная в такой обстановке.

Дождь лил такой, что не видно было северной стены кладбища. Могила моего отца находилась там, под большим кипарисом; мать похоронили рядом с ним. Само дерево – прямое, не гнущееся под струями дождя, – стояло словно мрачный часовой.

Под сводами церкви все громче звучал смех, раздавались возгласы спорящих. Нарастало опасное возбуждение. Немцы ошиблись, собрав здесь тюремщиков и заключенных под одной крышей. Обиды и унижения выходили наружу, атмосфера накалялась, мало кто был способен прислушаться к голосу разума.

Открылась дверь, и появился Хаген.

– Мы вас разыскиваем, сэр. Пришла мисс де Бомарше. Хочет с вами поговорить.

Я вернулся с ним в помещение и стал протискиваться сквозь шумную толчею. Симона стояла у главного входа с Брауном, рядом – Фитцджеральд и его рейнджеры. Она выглядела чрезвычайно возбужденной, щеки горели неестественным румянцем.

Схватив меня за рукав, она сказала:

– Не правда ли, это потрясающе, Оуэн? Весь госпиталь гудит.

Шум в помещении был такой, что было трудно расслышать собственный голос. Я сказал Брауну, что мы пройдем на паперть, и он подал знак саперу, который с небрежно висящим на плече автоматом дежурил у двери. Дверь за нами закрылась, и на какое-то время мы остались одни. Дождь продолжал лить, его струи попадали внутрь и разливались лужицами на холодных каменных плитах.

– Неужели это правда? – настойчиво спрашивала она. – Неужели свершилось то, чего мы ждали?

– Рано или поздно всему приходит конец, – ответил я. – Хорошему и плохому. Таков непреложный закон природы.

Ее платок и старый бушлат намокли от дождя, но она не обращала внимания на такие пустяки.

– Я пришла рассказать о том молодом летчике. С ним все будет хорошо. Падди думал, что ногу придется отнять, когда в первый раз увидел рану, но теперь он склонен считать, что у парня есть шанс выкарабкаться.

Что ж, и это к лучшему.

– Кто бы он ни был, этот парень, ему будет что порассказать внучатам.

Она кивнула как-то странно и отрешенно и стала задумчиво смотреть на дождь.

– Возможно, нам всем будет что порассказать, но у меня какое-то предчувствие... трудно передать словами.

– Радль? – поинтересовался я, обнимая ее. Даже радли в этом мире иногда терпят поражение.

– Наверное, – согласилась она, подняв голову; лицо ее исказилось скрытой мукой. – Господи Боже, я так надеюсь... Ну, мне надо идти, Оуэн. Я нужна Падди в госпитале. Расскажи Манфреду.