На одном дыхании! - Устинова Татьяна Витальевна - Страница 9

– У вас… вон там… на голове…

– У меня на голове? Что? Рога? – Она пощупала волосы, отняла руку и взглянула на свои пальцы. – Кровь, – сказала она с некоторым удивлением и потерла подушечки, растирая красное и липкое. – Это, наверное, когда меня стукнули! А что вы так побледнели, Марк? Или вы вида крови не выносите?

– Вы… выношу, – выдавил Волошин, старательно отводя глаза. – Может, все-таки врача вызвать? Раз у вас там… рана?

– Марк, вы прекрасно знаете, что вызывать врача нельзя! Или вы хотите, чтоб завтра во всех газетах написали что-то вроде: «Приехавшая «Скорая» застала вдову Владимира Разлогова с травмой головы, а его заместителя в обмороке»?

– Я не в обмороке, – возразил Волошин сухо.

Она была права. Какого сейчас вызывать врача, когда новость «номер один» – внезапная кончина главы «Эксимера», – еще не остыла, не отступила на второй план, не перестала будоражить умы и сердца журналистов?!

Умы куриные. Сердца холодные. Ну уж какие есть!

Глафира опять повернулась, чтобы идти, и опять от вида ее волос на Волошина накатила дурнота. И сердце забилось как-то странно, с перерывами. Стукнет и молчит. Стукнет и опять молчит.

– Перевязку все равно нужно сделать, – сказал он, преодолевая дурноту. – Заедем в офис, у нас есть медпункт…

Глафира ничего не ответила.

– Вам в Москве куда? – спросил Волошин сухо. – На квартиру?

– Что за ефрейторский вопрос, Марк? – удивилась Глафира. – Какая вам разница?

– Никакой, вы правы.

– Мне нужно заехать к… Марине Олеговне и непременно сегодня. Вы меня к ней завезете.

Волошин ничего не понял.

Ей нужно к Марине?! Бывшей разлоговской жене?! И непременно сегодня, с разбитой головой?!

– Как скажете.

Она вошла в дом и, кажется, стала подниматься по лестнице, когда у нее зазвонил телефон. Волошин, услыхав заливистые трели, бросился следом, бесшумно вошел и встал так, чтобы его точно не было видно с лестницы.

После некоторого молчания вдова сказала быстро и приглушенно:

– На этот номер больше не звони. Я сама с тобой свяжусь, когда смогу.

Телефон пискнул, разъединяясь, и больше ничего Волошин не слышал.

– Маринушка, там опять в телефон звонют!..

– Ну так ответьте, Вера Васильна!

– Дак чего отвечать-то?!

Марина пожала плечами, словно старуха могла ее видеть.

– Ах ты, господи помилуй!..

Шаркающие шаги, удалявшиеся от двери, какое-то шевеление, и Верин недовольный голос откуда-то из глубины квартиры:

– Ал-ле! Ал-ле!

Марина улыбнулась и снова уткнулась в книжку.

Сегодня ей особенно не хотелось никакой… ерунды. Какие-то звонки, телефоны, разговоры, да еще Вера вот-вот начнет приставать с обедом! Уехать бы отсюда, забраться подальше, поглуше, чтоб за окнами было ненастье, чтоб ветер рвал с деревьев беззащитные дрожащие листья, чтоб дождь барабанил в жестяной подоконник и старая береза бы все скрипела и скрипела…

А в доме тепло, на вымытых полах домотканые половички, рыжий кот ступает неслышно, усаживается на приступку и длинно зевает, а потом начинает дремать. И так уютно на душе от его дремы и от ненастья за окнами, и весь мир сосредоточен вокруг теплого бока голландской печки, где стоит продавленный ковровый диванчик и лежит страницами вниз брошенная книжка…

– Ах, какая вы, матушка, нынче странная! – сама себе сказала Марина и засмеялась, услышав собственный голос.

Пожалуй, говорить это следовало не так, поглубже, погуще, не столько с удивлением, сколько с легкой завистью к другому, недоступному миру сложных чувств.

Марина повторила, и со второго раза ей все понравилось.

Ах какая вы, матушка, нынче странная!..

Следовало читать, но читать больше не хотелось.

Ну почему, почему она не может сейчас оказаться в деревне, в ненастье, на ковровом диване и с котом?! Никто бы не мешал, и мысли бы не скакали, как непоседливые белки!

Впрочем, мыслями своими Марина сегодня была вполне довольна.

Сегодня они были правильные, ровные, спокойные и строгие, маршировали все в ногу, как солдаты на параде.

Фу, какое ужасное сравнение!

Покосившись на книжку, Марина встала с дивана и, волоча плед, пошла в эркер. Кипенно-белые, топорщившиеся от крахмала шторы ей мешали… Она досадливо затолкала тюль за батарею и с ногами забралась в кресло.

Перед ней лежал город, огромный, серый, залитый дождем. Река, всклокоченная ветром, плескала свинцовую воду на гранитные ступени набережной.

В новой пьесе Марине предстояло играть старуху, такую же злобную и всклокоченную, с серыми немытыми космами – как эта река.

Нужно что-то придумать такое особенное, характерное. Может быть, старуха должна хватать всех за руки, как река выплескивается на гранитные ступени? Хватать, а потом отступать так же внезапно? И чтобы всем остальным героям были неприятны прикосновения старухи!

Марина подумала немного, порассматривала реку, потом зевнула.

Она была превосходной актрисой, номер один, и то, что она сейчас делала, называлось «готовиться к роли». Марина готовилась всегда одинаково – читала, мечтала, валялась, смотрела на реку, немного капризничала, немного шалила.

Эту роль – актрисы, готовящей новую роль! – она особенно любила.

Никто не смел ее беспокоить, когда она «готовила», домочадцы ходили на цыпочках, домработница не приставала с глупостями вроде обеда и денег на покупки, даже телефон звонил приглушенно.

Марину оставляли в покое в ее комнате – самой лучшей комнате в квартире! – наедине с книжками, пледом и любимым диваном.

– Дождь-то, дождь, – сказала Марина, опять прислушиваясь к собственному голосу, – ишь, как разошелся!

Нет, не годится. Равнодушнее, холоднее, более отстраненно – ей, старухе, по большому счету нет никакого дела до дождя. Ей ни до чего нет дела. И выговор, выговор простонародней!

– Вот ить как, – выговорила Марина. – Дошшь, видать, до самых Петровок зарядил!..

Вот так лучше, гораздо лучше!

Машины на той стороне набережной стояли мертво, фары мутно желтели в дождевой мгле, словно огромная змея в горящей желтым чешуе извивалась вдоль реки.

А сравненьице-то банальное! Змея в чешуе, подумаешь! Может, лучше лента? Пестрая лента из какой-то дурацкой детективной истории! Или лучше ожерелье? Ожерелье из желтых топазов, обнимающее морщинистую шею старухи-реки!

Впрочем, она же не писатель, а актриса! И для актрисы она придумывает совсем неплохо!

Жаль, что нельзя «работать над ролью» постоянно! Рано или поздно роль будет сыграна, и сыграна, как всегда, блестяще. На премьеру соберутся сильные мира – политики, богачи, знаменитости, их жены и девки. Пресса напишет об очередном триумфе – и неудивительно, ведь в главной роли сама Марина Нескорова! Все, к чему прикасается Марина, обращается… нет, не в золото. В триумф, в успех!

А лучше бы в золото, конечно.

Хотя кто знает!.. Золото не вечно, как и успех, и только идиоты уверены, что слава проходит, а богатство остается.

Ничего не остается. Ничего. И даже свобода, хитрая бестия, исчезает, стоит только сделать один ее глоток!

Глоток свободы – кажется, так называлась какая-то книжка.

Марине сразу представились баррикады, костры на улицах Парижа, перевернутые повозки, разобранные булыжные мостовые, горячие лошади, оборванцы – лихорадочные пылающие глаза!..

Глоток, всего один, но от него оживает душа – засохшая, сморщенная, обескровленная.

Марина дорого заплатила за свой глоток свободы, и он того стоил!

Но почему, почему один?!

Марина выпрямилась в кресле. Руки похолодели.

Неужели никогда не настанет время, когда можно будет захлебываться этой свободой, упиваться, купаться в ней?!

– Настанет, – твердо и тихо сказала себе Марина, – оно уже настало. И не смей думать по-другому!..

В дверь тихонько поскреблись, и она оглянулась – гневная, пылающая. Кто посмел?!

Разумеется, никто не вошел, и Марина не произносила ни звука, только тяжело дышала.