Приключения 1977 - Божаткин Михаил - Страница 91

— А я-то думал…

Межерицкий грустно покачал головой:

— Ладно. Теперь давай о предположении Жарова. Что может возбудить в нем какие-то переживания, воспоминания, картины?

— Наверное, музыка…

— Вот именно. Но как это осуществить? Кого пригласить? Нужен хороший музыкант.

— Есть такой, — сказал я, имея в виду Асмик Вартановну. — Поговорю с одной.

— Арзумановой? Неудобно. И как ей оплатить?

— Другого ведь под рукой нет. Попробую. Да она денег и не возьмет. Не вздумай даже намекнуть.

— Что ж, попробуй.

— Да, Боря, меня все время мучает один вопрос: не симулирует наш Домовой?

— Исключено. Проверяли. Можно обмануть другого человека, но не свои рефлексы. В общем, давай договаривайся с Арзумановой. Но предупреждаю: и это может лопнуть.

…Эту деликатную миссию я никому не стал перепоручать. И на следующий же день заглянул после работы к Арзумановой домой.

Она тут же сварила кофе. Мы говорили о всякой всячине. Старушка хвалила Жарова за прилежность в учении. За месяц Константин Сергеевич успел столько, сколько иному не усвоить и за год. Мы говорили, а я все тянул с просьбой. Знал почти наверняка, что Асмик Вартановна не откажет, и от этого становилось еще более неловко.

— Я все хочу спросить у вас, Захар Петрович, простите мое любопытство, что слышно о тех произведениях, вернее, об авторе?

Я вкратце рассказал о Домовом.

— Это, наверное, ужасно, когда теряется память. Память — это все, особенно для музыканта. Есть, которые запоминают музыкальное произведение с первого раза. И навсегда.

— Неужели?

— Это обычно очень талантливые музыканты. Рахманинов, например. Но я слышала о живущем в наши дни. Хоть он не был, говорят, талантливым музыкантом, но память имел гениальную. Учился в нашей консерватории. Легенды ходили. Я часто бывала в своих пенатах. Не хотелось терять дружбу с преподавателями. Потом все потихонечку уходили. Война прибрала многих. Последний раз я была в консерватории в сорок девятом. Племя младое, незнакомое. И студенты и профессора…

— А этот феномен с гениальной памятью учился вместе с вами?

— Нет, значительно позже. Мне кажется, в конце тридцатых годов.

— Перед войной? — У меня загорелась искорка еще одной надежды.

— Точно сказать не могу. — Она задумалась. — Нет. — И печально улыбнулась. — И моя память в последнее время сдает.

— Вы фамилию не помните?

— Нет. Рада бы помочь, но не в моих силах.

— Кстати, насчет помощи. Как и начать…

— Ради бога, пожалуйста.

Я решился наконец изложить свою просьбу. Асмик Вартановна даже обиделась на мою нерешительность. И согласилась проиграть произведения, найденные у Митенковой, в палате Домового.

Она была очень добросовестным человеком. И попросила на несколько дней предоставить в ее распоряжение ноты, чтобы разучить.

Но произведения нужны были и Жарову. Он снова собирался выехать в Ленинград на поиски выпускника консерватории, обладающего феноменальной памятью. Так что потребовалось некоторое время на переписку нот. И когда работа была закончена при содействии все той же Арзумановой, следователь и инспектор угрозыска выехали в командировку. Асмик Вартановна приступила к эксперименту, задуманному нами совместное врачом-психиатром.

Межерицкий вел записи по дням. Мы потом детально изучили их вместе с Жаровым.

На этом эксперимент кончился. Семнадцатого ноября, за час до того, как Асмик Вартановна должна была ехать в диспансер, — я присылал ей свою машину, — старушка на работе вдруг почувствовала себя плохо. Арзуманова вызвала к себе в кабинет заведующего учебной частью и завхоза.

— Милые вы мои, — сказала Асмик Вартановна, — никогда не думала я о смерти, вот и забыла распорядиться. Всю мою библиотеку, книги, ноты, периодику возьмите в школу. И пианино…

Это были последние слова Асмик Вартановны.

Слава, мой шофер, посланный в школу, вернулся с печальными известиями. Я не мог поверить, что Арзумановой больше нет…

В конце рабочего дня позвонил Межерицкий, спросил, почему не было Арзумановой.

— Она скончалась, Боря…

— Жаль, очень жаль… — после долгого молчания ответил Межерицкий. — Замечательный человек. — И опять помолчал. — Я понимаю, Захар, горе большое. Но дело есть дело. Как теперь быть с пайщиком? И надо же, когда, казалось, все тронулось с мертвой точки…

— Что-нибудь придумаем.

— Ох, боюсь, не было бы хуже. Слишком резко оборвать сеансы игры… По-моему, он уже привык к Асмик Вартановне.

— Давай поговорим при встрече.

— Идет. Какая-нибудь помощь нужна?

— Какая теперь помощь? Спасибо, дружище. Я сам позвоню в горисполком.

Похороны Арзумановой состоялись через три дня. Приехали родственники: младший брат, племянница. Детей у старушки не было. Провожать Асмик Вартановну собралось полгорода. Было множество цветов. Все, кто учился в Зорянске музыке, так или иначе прошли через ее заботливые руки.

Жаров на похороны не успел. Он глубокой искренне горевал. Арзуманова как бы благословила его на путь в прекрасный мир музыки.

Помимо чисто человеческой утраты, мы потеряли отличного, незаменимого помощника в расследовании дела Домового.

Жаров был настолько потрясен, что в первый день разговора у нас с ним не получилось. И только назавтра он доложил о работе, проделанной в Ленинграде.

— Встретились с бывшими учениками консерватории, что живут в Ленинграде, — рассказывал он. — Юрий Михайлович взял на себя преподавателей. Кое-кто еще работает и из пенсионеров. И вообще, мало кто из профессоров удаляется от дел. Преподают до последнего. Беда вот в чем: все это было очень давно. Ведь, по словам Асмик Вартановны, до войны еще! Такие события произошли. И сведений никаких. Только редкая способность запоминать. Мне говорили, что хороший музыкант должен знать наизусть все произведения, которые у него в репертуаре…