Противостояние - Витич Райдо - Страница 52

выживет? Скольким дано дожить до победы и скольким еще своими жизнями оплатить

ее.

Мерзкое лицо войны, выпущенное в мир фашизмом, скалилось и смотрело мертвыми

глазами на живых, выбирая все новые жертвы, что канут в пропасти ее бездонного

горла.

Ночью в Новый год девушки устроили вечер и развлекали, как могли, отвлекая

мужчин от черных мыслей, трагедий канувшего года.

Николай пил с Федором молча, и смотрел на новенькую медсестру Галину, женщину

лет двадцати пяти. Веяло от нее чем-то домашним, почти забытым. Мягкость ли ее

улыбки, ямочка ли на щеке, а может выпитое капитаном, играло с ним злую шутку.

Ему мерещилось, что в новенькой форме сержанта медицинской службы сидит за

столом Лена, и улыбается майору Харченко, слушая его анекдоты и байки.

Федор, видя пространный, немигающий взгляд Николая на новенькую, толкнул того

локтем и удостоился не менее тяжелого взгляда, чем майор.

— Сейчас Осипова съест. Галину.

— Харченко съест, — поправил.

Грызов пьяно качнулся, лицо вытянулось от удивления:

— Ревнуешь. Понравилась Галя?

— Лена, — поправил опять.

Федор задумался и выдал, когда Николай уже забыл про их разговор:

— Больше не пей.

— Гениально, — кивнул и выпил. Мила подсела, огурцы ему соленые подвинула и

улыбнулась. Коля пьяно уставился на нее. Шумело в голове, то, что тревожило,

куда-то отступило, что болело, покрылось пьяным дурманом и будто заснуло.

— Больше не пей Коленька, — попросила мягко и, не видя отторжения в глазах

мужчины, погладила его по виску, прижалась к руке.

Санин смутился, уставился в пустую посуду и кивнул, уверенный, что это Леночка

ему сказала, что она недовольна.

— Извини, — сказал мягко и послушно отодвинул кружку. У Милы сердце екнуло от

радости: вот оно, вот!

— Пойдем? — потянула легонько. — Покурим, заодно проветришься.

— Да? Да, — кивнул. Тяжело поднялся и послушно пошел за Милой.

Но покурить не дала — на улицу вышли, прижалась к нему, обняла. Санин оперся

спиной к накату, чтобы на ногах устоять, и обнял девушку в ответ, зарылся

пальцами в волосах, закрыл глаза, плывя в пьяном тумане. И так хорошо было, так

сладко, словно не было войны, не было ничего — ни смертей, ни расставаний.

Двадцать первое июня — они еще едут в поезде и вагон качает на стыках, а Коля

обнимает Лену, чтобы удержать от падения. Он не замечал, как гладит ее плечи,

трется щекой о волосы, вдыхая их аромат. Но почувствовал, как девушка потянулась

к нему, как она коснулась губ, и понял: нужен, и не устоял, обхватил ладонями

лицо, накрыл губами ее губы. Такая нежность топила его, что дрожь по телу

пробиралась. Всю бы измял ее, исцеловал, да страшно напугать девочку-несмышленыша.

— Пойдем ко мне, — зашептала она жарко, повиснув на его шеи, а он держал ее на

весу и был счастлив до без ума. — Пойдем, Коленька. Никого в землянке, девчонки

все здесь.

И он бы пошел бы, но как обухом по голове: какие землянки? Какие девчонки? Какое

"пойдем ко мне"?

Глаза открыл, отодвинул осторожно девушку, в глаза заглядывая, а они не синие —

карие. И дошло — не Лена!

— Мила? Какого черта! — отодвинул ее решительно, наорать хотел, но очнулся:

она причем, если он дурак? Головой мотнул. Снега черпанул и умылся, чуть в себя

приходя. Осипова обняла его, прильнула опять:

— Ну, чего ты? Чего, Коленька? Ведь знаешь — люблю я тебя, что хочешь для тебя

сделаю! Коленька!

Санин встряхнул ее:

— Не поняла ты ничего, да? Я тебя не люблю! Я!

— Не правда! Мы же целовались только что! Ты хочешь меня, я знаю, поняла! И

любишь! Любишь!

Черт! — выругался про себя мужчина: натворил спьяну, объясняйся теперь,

отмывайся.

— Пойдем ко мне, пойдем, — потянула вглубь окопа.

— Нет! — дернул руку. Навис над ней и прошептал с тоской. — Не поняла ты,

глупая, — не тебя я целовал.

— А кого тогда? Кого?!

Коля погладил девушку по щеке, извиняясь, поцеловал в лоб:

— Не тебя, — повторил хрипло, и пьяно качнувшись, пошел к компании. Дверь

схлопала.

Мила застонав, осела на край насыпи: сколько же можно? Что же это такое?!

— Ненавижу, — прошипела во тьму. — Лучше бы тебя убили!…

И смолкла, сообразив, что сказала. Подумала и повторила:

— Лучше бы ты погиб.

На улицу Света вышла, подкралась:

— Ну, чего? — в лицо заглянула. — Двигайте давайте в землянку, что стоишь? —

прошептала, как заговорщик.

— Ничего.

— Ну? — удивилась. — Я же вижу, Санин не против. Так веди давай, куй железо

пока горячо!

— Кончено с капитаном, понятно? — уставилась на нее Осипова. Девушка не

поверила, но насторожилась:

— Поссорились, что ли?

— Неважно, — встала Мила. Отряхнулась и улыбку безмятежную на лице изобразила:

— Как новенького зовут?

— Какого?

— Который за Сумятина.

— Аа… Скворцов Кирилл, кажется.

Осипова кивнула и расправила плечи:

— Он мне понравился!

И двинулась в землянку. Света хлопнула ресницами, ничего не понимая.

Глава 25

Зима был страшной. Партизан зажимали в кольцо, теснили, а Лена как балласт

висела на шее у отряда и никак не могла выздороветь, помочь — не то, что автомат

держать в руках не могла — ложку.

Эта беспомощность убивала ее стыдом, а жалость, что виделась в каждом взгляде,

сумятила душу, вызывая ощущение неприязни к себе самой.

Раны никак не затягивались и невозможно было лежать ни на спине, ни на животе.

В декабре она встала. Заставила себя подняться, трясясь от напряжения, и

поползла сначала до занавески, потом до крыльца, шатаясь, заставляя слушаться

непослушное тело. А его содрогалось от надсады и боли, и бунтовало, подводя. "Но

есть слово — надо", — говорила себе и заставляла пройти еще шаг, еще два.

Каждый день. И улыбаться ребятам, скрывая желание заплакать от боли, скрывая,

что больна, никчемна.