Мой брат Юрий - Гагарин Валентин Алексеевич - Страница 39

— Принесу,— пообещал я, чтобы хоть как-то утешить его.

Проволоку вечером я принес. Юра тут же, прихватив молоток и клещи, выскочил из избы.

Оказывается, хитрую он придумал штуку. Натянул от шеста к шесту проволоку, пропустил ее в медное колечко, а к этому колечку привязал на цепи Тобика.

— Теперь ни одна кошка и носа не посмеет сунуть.

И точно: и у нашей серой разбойницы, и у соседских кошек Тобик навсегда отбил охоту лазить по скворечникам. Был даже такой случай: сидим в избе, ужинаем, а собака вдруг как зальется лаем. Юра опрометью из-за стола. Вернулся минут через десять, довольный, улыбается. И рассказывает: птенчик вывалился из скворечника, прямо под нос Тобику упал. Он и позвал Юру.

— А где сейчас птенчик? — полюбопытствовал Борис.

— В скворечнике, где ж ему быть,— ответил Юра, усаживаясь за стол.

Это качество — защищать слабых — было заметно в нем с самых малых лет.

Забота об огороде тоже лежала на плечах братьев. Мы, взрослые, по весне только унавоживали и вскапывали грядки, засевали их, а все остальное: уход за овощами, прополку, поливку — делали Юра и Борис.

Случалось такое: заиграются они на улице, а ты возьмешь лейку и пройдешься по грядкам с огурцами и помидорами, с капустой и луком. Батюшки, что тут начнется! «Зачем ты это сделал? — кричат.— Мы и сами помним, что это наша работа, и вовсе не просили тебя».

В конце концов Юра взял за обыкновение припрятывать лейку, да так искусно, что даже отец — а уж он-то знал свой двор до последнего уголка — не мог найти ее. Маме, конечно, Юркины тайники были известны, от мамы он ничего не скрывал, она умела хранить ребячьи секреты.

Были у них, у Юры и Бори, и свои, «персональные», грядки: с горохом и бобами, с фасолью и красным маком. К этим мы, взрослые, уже и прикасаться не смели. Причем если горох и бобы выращивались как лакомства, то фасоль и мак — просто для красоты. Бывало, натыкает Юра палочек в грядку, и стебли фасоли взбираются по ним вверх, обвиваются вокруг них, а то — еще занятнее — и вокруг ствола яблони обовьются. В середине лета — на ветвях уже плоды висят — вспыхнет вдруг яблоня небольшими красными огоньками. Со стороны посмотреть — ни за что не догадаешься, что это фасоль на ветвях в цвете раскрылась.

— Смотри, красота какая,— тянет Юра за руку, на огород ведет,— словно фонарики на новогодней елке.

Маме не приходилось лишний раз напоминать ребятам: прополите огород. Более того, посмотрит, бывало, она — с утра мальчишки ползают на коленях, штаны протирают — и пожалеет:

— Юра, Боря, хватит на сегодня. Идите погуляйте или на речку сбегайте, окунитесь.

— Погоди, мам,— откликается Юра,— как докончим все, тогда и пойдем. Вечером вода в речке теплее.

Надо сказать, что огород был не просто работой — был и увлекательной игрой. В этой игре всякий сорняк — враг, «фашист» или «белогвардеец», которому надо срубить голову. И вот два «полководца»: Чапаев — непременно Юрка, и Буденный— это уже Борискина роль... Два «полководца» обрушивают на полчища «врага» свои армии. Или два «летчика» — Чкалов и Кожедуб — расстреливают в воображаемом небе фашистские самолеты. Не беда, что Чкалов не дожил до последней войны, не принимал в ней участия. В мальчишеской фантазии, а фантазия из Юры била через край, Чкалов не мог умереть, и из каждой жестокой схватки обязан был выходить непременно победителем... Бесхитростный труд оборачивался красивой, сочиняемой на ходу сказкой, и сказка увлекала ребят.

...Может быть, она, увлекательная игра в сказку, и помогла мальчишкам пережить трудное и очень голодное лето сорок седьмого года.

Не повезло!

Больничная палата богата свободным временем для размышлений о всякого рода материях. Вот и я лежу сейчас, прислушиваюсь к режущей, непроходящей боли в ноге — ни на мгновение не дает она забыть о себе — и размышляю понемногу. О разном...

Койка моя у самого окна стоит, створки его распахнуты широко, легкий ветерок чуть трогает их, и солнечные зайчики бегают взапуски по белым стенам  палаты, по простыне, которой я укрыт, щекочут веки. На тумбочке, салфеткой прикрытой, лежат под газетным листком вареные в мешочек яйца и кусок белого хлеба. Только что навестила меня мама — принесла гостинчик.

— Обезножел-то ты, Валюшка, некстати как. Выздоравливай поскорей, не залеживайся.

Рад бы!

— Да ты ешь, ешь яички-то. Питание при любой хвори — самое главное.

Съел бы я их, да кусок в горло не идет.

Под окнами сердитая наседка созывает цыплят. Где-то поблизости ребятишки затеяли игру в войну: стреляют друг в друга щедрыми очередями, не жалея патронов, взрывают — одну за другой — условные гранаты.

Никогда не приестся мальчишкам эта игра.

— Манька,— влетает в палату надтреснутый бабий голос,— Манька, паралик тя расшиби, сходи за козой-то! За козой, говорю, сбегай...

Странное дело, до тех пор, пока человек абсолютно здоров, пока носят его ноги по земле, не задумывается он о болезнях, равнодушно проходит мимо больничных стен, за которыми надежно укрываются от людского взгляда горе, хворь, страдания.

Теперь вот и мне с избытком хватает этой хвори.

И как же глупо все получилось...

В субботу утром вспомнили мальчишки, что завтра у меня выходной день.

— Пойдем за грибами,— подступились они.

Я отмахнулся.

— Да ну вас! В прошлый раз ничего не набрали и опять пустыми придем. Люди засмеют.

По правде сказать, оно бы и неплохо — сладить прогулку в лес, набрать по корзине грибов или просто побродить по ельнику и березнику, незамутненным воздухом подышать. Оно бы и неплохо, но я еще накануне условился с дружками, что в воскресенье пойдем в соседнюю деревню Горлово. Были у хлопцев там знакомые девчата, и намечалось некое мероприятие: что-то вроде посиделок с небольшой выпивкой, танцы под гармошку.

Но братья мои, коли уж загорелись, на своем настоят: пойдем и пойдем — и все тут! Вот и дождь как раз выпал, так что грибы должны быть.

Мама попробовала вступиться за меня:

— Чего пристали к человеку, оглашенные? Ишь ты, в лес им загорелось. Там вон, люди говорят, до сих пор мины попадаются. Налетите еще...

— Мы что — в первый раз? — резонно возразил Юра. А Борис и еще масла в огонь подлил:

— Нам мины не страшны. С нами солдат пойдет.

Эта грубая лесть и сразила меня окончательно. Поломавшись малость, все же сдался я.

— Ладно, готовьте корзины. Так и быть, сходим.

«К девчатам,— подумал про себя, успею и вечером. В самый раз попаду». С тем и ушел на линию.

Показалось мне, или в самом деле то было? — что, когда забрался я на самую верхушку столба, чуть покачнулся он. Может, ветер шалый, а может, от высоты ощущение такое...

«Подгниваешь, старина, пора на покой»,— по-свойски похлопал я столб по макушке. Мимолетно промчалась в голове мысль, что задерживаться на верху рискованно, что вот обрублю провода и тотчас соскользну вниз.

Проворно достал из кармана щипцы-кусачки, отрезал от чашечек — один за другим — все провода и, не мешкая, пошел на спуск.

Вот тут-то столб и рухнул. Я только слабый треск услыхал — попытался спрыгнуть на четвереньки, спружинить. И не успел.

Земля была высушена солнцем до предела, плотно утрамбована. Упал я боком, неловко, и столб ударил меня по ногам.

Потом я потерял сознание...

Теперь-то вот, в больнице, ясно мне, что забираться на этот столб не следовало, что основание его сгнило давным-давно и что держался он, как на тросах, на проводах. До тех пор держался, пока их не обрубили.

Теперь-то мне это ясно. Не случайно, видать, всплывает в памяти старая поговорка о том, что каждый из нас задним умом бывает крепок.

В самом деле: разве трудно было, пока «кошки» не были еще на ноги надеты, пока сам на земле стоял, проверить этот столб на крепость?

А солнце в тот день палило нещадно. Уже здесь, в больнице, мне рассказали, что очень долго провалялся я в беспамятстве под жуткими лучами этого солнца, что первую необходимую помощь оказали мне слишком поздно. И вот результат: началась газовая гангрена.