В Калифорнии морозов не бывает - Волчок Ирина - Страница 44

Тогда мне это показалось очень смешным — то, как она спит.

Я обхватил ладонями все её лапы и сгрёб их в пучок. Её лапы были очень горячими, как утюг, и в каждой лапе бился сильный медленный пульс. Целый пучок сильных медленных пульсов. Я вдруг услышал, как стучит моё сердце — в три раза быстрее. Раз — вместе с её сердцем, потом быстро: два-три, потом опять вместе с её сердцем: раз! Раз — два-три, раз — два-три… В ритме вальса. Я крепко держал в своих ладонях пучок её горячих пульсов, слушал ритм вальса и тихо смеялся. Я тогда подумал: наверное, именно такое состояние называют счастьем. Я уже понимал, что сошёл с ума, но при этом был счастлив. Очень.

Она шевельнулась, потянула свои лапы из моих рук, втянула их под покрывало, перевернулась на спину и, не открывая глаз, хмуро спросила:

— Чайник закипел?

Я поднялся с пола, подошёл к окну, раздвинул шторы и сказал:

— Марк кофе сварил. Вставай, уже поздно. Вон солнце какое.

Солнце заливало всю комнату, освещало каждый уголок, каждую деталь, но ярче всего — её. Она лежала, крепко зажмурившись, и поэтому я впервые мог рассмотреть её как следует. Ничего особенного, если судить объективно, в ней не было. Худенькое скуластое лицо, небольшой прямой нос, губы, вырезанные, как лук Амура. И разноцветные волосы, опять растрёпанные, как у Гавроша. Волосы щекотали нос вышитому на подушке тигру, тигр улыбался. Я тогда так и подумал, всерьёз: тигр улыбается. Уже совсем сумасшедшим был.

Она открыла глаза, минуту смотрела на меня, сильно щурясь, потом так же хмуро сказала:

— Я кофе не пью.

Я сказал:

— Марк в деревню за молоком пошёл, сейчас принесёт.

Она сказала:

— Молоко я тоже не пью. И мне надеть нечего. Я вчера платье томатным соком облила, пришлось сполоснуть. Оно, конечно, не высохло ещё.

Я сказал:

— Ну, вот это как раз не проблема. Наденешь что-нибудь моё.

Она вдруг захохотала — звонко, заливисто, я никогда не слышал, чтобы она так смеялась. Я никогда не слышал, чтобы вообще кто-нибудь так смеялся. Очень естественно. Я тоже невольно засмеялся. И тигр, вышитый на подушке, смеялся и щурил жёлтые глаза. Она перестала смеяться, потёрла кулаками глаза, а я спросил:

— Ты почему смеялась?

Она сказала:

— Это я представила себя в вашем сером костюме, в белой рубашке и с бордовым галстуком. И в ботинках сорок четвёртого размера. И с кейсом.

Я вдруг тоже представил эту картину — и сам захохотал, как сумасшедший. От смеха даже сполз на пол, сидел под окном и хохотал, никак не мог остановиться. Она протянула руку в сторону, пошарила на кресле и надела на нос очки. Это были мамины очки, я их сразу узнал — одно стекло у очков было треснуто, одна дужка замотана синей изолентой. Значит, мама забыла свои очки здесь, когда приезжала наводить порядок.

Меня эти очки совсем доконали. Она с интересом смотрела на меня поверх этих очков с одним треснутым стеклом, и от этого мне было ещё смешнее. Я хохотал и хохотал, даже слёзы на глазах выступили и живот заболел. Настоящая истерика. А она совсем не смеялась, даже не улыбалась, так, чуть-чуть, как всегда. Наконец она сняла очки, сунула их опять на кресло и сказала:

— Антракт в программе. Ну, так я не поняла: чайник закипел? И во что мне одеться? Правда, что ли, в ваш серый костюм?

Я с трудом отдышался и сказал:

— Сейчас я спортивный костюм тебе принесу, он совсем маленький. А пока будешь одеваться, чайник поставлю.

Я поднялся, осторожно обошёл ковёр по периметру, стараясь не наступить даже на край, и пошёл за спортивным костюмом. Вернулся через минуту, её в комнате уже не было, наверное, в ванную пошла. На ковре лежала простыня и подушка с вышитым на ней тигром. Покрывала не было, покрывало она забрала с собой, наверное, завернулась в него вместо одежды. Я положил спортивный костюм на диван и прежде, чем уйти, потрогал её темно-вишнёвое платье, которое так и продолжало спать в кресле. Одно крыло у платья было ещё мокрое. Я тогда подумал: надо было повесить платье на «плечики», тогда оно успело бы высохнуть. Но мне нравилось, что оно не успело. Чем дольше она не влезет в свою лягушачью кожу, в это птичье оперение, в эту шкурку экзотической бабочки из тех, которые никогда не залетают в наши широты, тем дольше она будет со мной. Понятия не имею, что я тогда имел в виду. Скорее всего — ничего. Вряд ли я тогда был способен мыслить рационально. Если бы был способен мыслить, я бы хоть посмотрел, что за пачка документов у неё в сумочке. И что за документы на другую фамилию. Тогда, гаишнику на дороге, она говорила о каких-то документах на другую фамилию. Гаишник вообще внимания не обратил. Как будто ему каждый день предлагают посмотреть пачку документов на разные фамилии и выбрать то, что понравится. Я тогда тоже почему-то внимания не обратил, но я ведь не представитель власти. А потом я вспомнил про документы, но в сумку даже не заглянул. Даже не подумал об этом. Наверное, просто уже не был способен думать.

Я спустился вниз и первым делом поставил на плиту чайник. У меня был здесь запас хорошего чая, несколько разных сортов, понемножку, но очень хорошего. Даже совсем особенный был, с лепестками цветов жасмина. Тогда такой чай можно было достать по большому блату, и то не всегда получалось. Лилия сказала, что это её отцу из-за границы коробку привезли. Она немного отсыпала в кулёчек для меня, вот он с тех пор и лежал в кухонном шкафу. Я решил, что чай заваривать сам не буду. Во-первых, я же не знаю, какой она любит. Мама говорит, что делать для человека то, что ему совсем не нужно и, может, даже не нравится, — это медвежья услуга. Во-вторых, если чай заваривать при ней, то можно сказать: «Ты какой чай предпочитаешь? У меня есть четыре сорта». Вроде бы мелочь, но из таких мелочей и создаётся благоприятное впечатление о человеке. О его положении в обществе и возможностях.

Потом я подумал, что, кроме чая, должен быть ещё какой-нибудь завтрак, лёгкий и изысканный. Я стал смотреть в холодильнике, из чего можно приготовить лёгкий и изысканный завтрак, но так ничего и не придумал. Я даже растерялся. Всякой еды было много, но всё обыкновенное. Мне тогда даже копчёная колбаса и ветчина в банке показались слишком обыкновенными. Тут пришёл Марк с банкой молока и с кульком, свёрнутым из газеты. Марк вытряхнул из газеты на стол десятка полтора маленьких пупырчатых огурчиков и сказал:

— Смотри, что я нашёл! Извини, что без твоего разрешения. Но ты же не против?

Я удивился и спросил:

— А почему я должен быть против? И где ты их нашёл?

Марк противно захихикал себе под нос и сказал:

— У тебя на участке я их нашёл. Там целая грядка. Ну, ты буржуй! Даже не знаешь, что у тебя на даче растёт!

Я сказал:

— Наверное, мама сажала. Она тогда ещё не знала, что нам отсюда уезжать придётся.

Не знаю, как это у меня сорвалось. Мы с мамой даже друг с другом старались это не обсуждать. И с Лилией я старался на эту тему не говорить. Наверное, сглазить боялся. Но вообще-то и не хотелось.

А тут вдруг почему-то проболтался. Главное — Марку! У него такая профессиональная хватка, что если информацию за кончик ухватит — всё до конца вытащит. Ему любой мог рассказать всё, что знает, о чём догадывается и что во сне видел. Марк, конечно, в меня сразу вцепился. И, конечно, всё вытащил. Не знаю, как это получилось. Наверное, потому, что я уже совершенно сумасшедший был. Или потому, что невозможно всегда всё носить в себе и ни разу ни с кем не поделиться. Я ничем никогда ни с кем не делился, не было у меня такой пошлой привычки. Да мне и не с кем было делиться. Разве только с мамой. Но ведь и ей не всё можно рассказать.

А Марку я рассказал всё. Почти всё. О Лилии в общих чертах рассказал. О том, кто у неё отец. И о том, что мы с Лилией давно встречаемся, у Лилии серьезные намерения, и я тоже не против, мы уже многое обговорили. И что отец Лилии предвидит серьёзные трудности, он не хочет оставаться здесь, когда начнутся погромы иди даже война, а это обязательно начнётся, он всегда всё чувствует заранее, он на этот счёт никогда не ошибается. И что он уже готовится вывезти всю семью за границу, вполне законно, без материальных потерь. И что у меня тоже будет возможность попасть за границу, если я стану членом семьи. Ведь такого шанса больше никогда в жизни может не выпасть, это же ясно.