Джонни Тремейн - Форбс Эстер - Страница 20

— Какая жалость!

— И второе. Забудь все эти разговоры о Цилле. Не смей и глаз поднимать на моих дочерей.

— Поднимать? Да я и разглядеть толком не могу, где они там копошатся в грязи!

— Прикуси-ка свой дерзкий язычок! Довольно болтаться вокруг Циллы, подарки ей делать, да ещё неизвестно, на какие такие деньги. Я ей велела держаться подальше от тебя. А теперь тебе говорю то же самое. Запомни мои слова…

— Мэм, я бы не женился на этой сопливой, лупоглазой лягушке, даже если бы вы преподнесли её мне на золотом подносе. Дело в том, что я не люблю девчонок. — Он кинул мрачный взгляд на свою собеседницу и прибавил: — И женщин тоже.

И отправился на чердак.

Когда он спустился, старшие дочери вешали бельё во дворе. Цилла чистила яблоки, и, как обычно, руки её ловко двигались, в то время как мысли витали где-то далеко. Исанна поедала кожуру. К вечеру у неё непременно разболится живот.

Цилла подняла своё остренькое, прозрачное личико, Светло-карие глаза её, полускрытые длинными ресницами, искрились зеленоватым огнём. Более лупоглазой девочки трудно было представить.

— Джонни злится, — сказала она весело.

— У него уши покраснели! Он злится! — запела Исанна.

Он радовался тому, что они снова его дразнят. Значит, они уже не жалеют и не боятся его за то, что с ним случилось несчастье.

— Лупоглазые, сопливые лягушки!

Он завернул серебряную чашку во фланелевый мешочек и отправился шататься: надо было как-то убить время до срока, назначенного ему мистером Лайтом.

В грёзах о своей счастливой судьбе он незаметно провёл два часа. На лихорадочно блестящие чёрные глаза купца Лайта навернутся слёзы, напыщенный его голосе со всеми его «э-э-хе-хе» вдруг задрожит, когда он прижмёт к нарядной жилетке своего «вновь обретённого как-его-там». Хоть Джонни и не любил женщин, он решил, что мисс Лавинии надлежит поцеловать его в лоб. Он был так уверен в своём блестящем будущем, что даже решил проведать «этого Рэба». Со времени первой их встречи не проходило и дня, чтобы его не тянуло туда.

Рэб ничуть не удивился, увидев его и выслушав затем диковинную историю, которую Джонни ему поведал. Вечерело, и, к радости Джонни, дядюшка Лорн с близнецами Уэбб уже ушли. Рэб ждал, когда просохнет типографская краска на последнем выпуске «Наблюдателя», чтобы начать складывать газеты. Он слушал: Джонни, вытянув свои длинные ноги и закинув руки за голову.

— Лайт порядочный плут, — сказал он наконец.

— Да, говорят.

— Хитрюга. Когда все купцы решили до отмены гербового сбора не ввозить английские товары, он первым подписал соглашение, а сам тайком ввозил их. Продавал через подставное лицо. Заработал много денег. Сэм Адамс поговорил с ним с глазу на глаз — припугнул его. Он обещал впредь так не поступать. Ставит и на ту и на другую лошадку — и на вигов и на тори.

Джонни, выросший в тихом доме Лепэмов, и представления не имел о политической борьбе, которая постепенно превратила Бостон в два вооружённых лагеря. Виги утверждали, что обложение налогом без права представительства является тиранией, а тори считали, что все разногласия можно решить с помощью времени, терпения и почтения к правительству.

Рэб, разумеется, принадлежал к вигам.

— Я ещё понимаю тори вроде нашего губернатора Хатчинсона, — говорил он. — Они честно думают, что нам следует безропотно принимать от британского парламента всё — пусть нас топчут ногами, разоряют налогами, плюют нам в лицо. Они говорят, что мы, американская колония то есть, ещё слабы и без помощи и руководства Англии ничего не можем. Сам губернатор Хатчинсон хороший человек. И всё же придётся его убрать. Он у нас уже на заметке. Сэм Адамс понемножку выбивает почву у него из-под ног. Но таких людей, как Лайт, которые думают только о себе и своём обогащении и заигрывают на всякий случай с обеими партиями, я не выношу.

— Я и сам никогда не выбрал бы его себе в родню. Но у нищего выбора нет, как говорится, а я, видишь ли, нищий… Ну что ж, пора собираться мне к нему.

Угадав невысказанное желание Джонни явиться перед богачом не слишком оборванным, Рэб сходил наверх, на чердак, где он спал, и вернулся оттуда с чистой рубахой тончайшего белого полотна и жёлтой вельветовой курточкой с серебряными пуговицами.

— Она мне мала. Тебе, верно, будет впору.

Так и оказалось.

Каким-то чудом — ибо Джонни не заметил, как всё появилось, — на прилавке оказались хлеб и сыр. Со вчерашней пирушки Джонни ничего не ел.

Тщательно расчёсанные прямые русые волосы были перевязаны тафтяной лентой, из-под красивой курточки виднелись оборки безупречно белой рубахи. У Джонни был вполне приличный вид.

Солнце уже зашло, и, судя по часам, что стояли в типографии, пора было отправляться к Лайту. Рэб начал складывать газеты.

— Если они тебя не оставят ночевать, приходи сюда. Ну, молодчина, желаю тебе удачи!

3

На вершине Маячного холма, вдали от суеты причалов, лавок и городских базаров, Джонни задумался: должен ли он, как приличествовало бедному безработному подмастерью, войти с чёрного хода, или, как странник, возвращающийся в лоно семьи, постучаться в парадную дверь прибитым к ней и начищенным до блеска медным кольцом? Серебряные пуговицы и напутственное «молодчина» Рэба придали ему бодрости. Кольцо ударилось о дверь, и тотчас служанка, приседая и спрашивая, как доложить, пригласила его войти.

— Меня зовут Джонатан Лайт Тремейн.

Он очутился в просторной передней. Широкие, неторопливые ступени вели наверх. По стенам висели портреты: купца Лайта в расцвете молодости, красоты и здоровья; Лавинии, написанный ещё в Лондоне, много лет назад, когда эта царственная дева была ещё царственным младенцем; каких-то стариков столетней давности и почерневших от времени. Неужели это их давно высохшая кровь течёт теперь у Джонни в жилах, алая и горячая?

Налево вела дверь в гостиную. Звуки клавикордо приглушённый говор, смех. Может быть, они смеются тому, как он представился служанке? Почему он не назвал себя просто Джонни Тремейн?

— Э-э-хе-хе, — послышался голос Лайта. — Проси его, Дженни. Тут все свои, тесный семейный круг. Всем ведь хочется с ним познакомиться, верно?

Несколько дюжин восковых свечей ярко освещали продолговатую сиренево-жёлтую комнату. Свечи отражались в зеркалах, в серебре, блестящем паркете и красном дереве. Человек двенадцать сбилось в круг в дальнем конце комнаты.

Джонни остановился как вкопанный, боясь совершить какую-нибудь оплошность: он сразу увидел, что новые башмаки, которыми он так гордился, не имеют ни малейшего сходства с изящными чёрными лакированными туфлями на ногах у джентльменов, собравшихся в гостиной.

— Итак, — сказал мистер Лайт, приподнявшись, но не двигаясь с места, — итак, вот мы и пришли?

— Да, сэр.

— Лавиния, кузен Талбот, тётушка Бест! Как вы его находите?

Тётушка Бест, омерзительно уродливая старуха, опирающаяся на две палки с золотыми набалдашниками, прошамкала беззубыми дёснами в усы, что он выглядит ничуть не лучше, чем она ожидала.

Лавиния повернулась на своём стуле у клавикордов. Она была в бирюзовом платье из плотной материи, и оно ей очень шло. Она разглядывала мальчика, чуть склонив голову набок. Джонни приходилось видеть, как дамы разглядывают серебряный чайник, не решаясь купить его, — точно так же смотрела на него и мисс Лавиния.

— А что, папа, он гораздо красивее большинства моих родственников. Не правда ли, кузен Сюэлл?

Румяный клерк, бедный влюблённый Сюэлл, переворачивал ей ноты.

— Правда, дочка. — Глазки мистера Лайта прошлись по Джонни. — Он у нас совсем джентльмен — до пояса. Вы только посмотрите — серебряные пуговицы, оборочки, а?

Он обвёл глазами «тесный семейный круг». Мистер Лайт говорил вполголоса, словно забыл о существовании Джонни, который стоял в другом конце длинной комнаты.

С самого августа месяца мистер Лайт ожидал, что к ним явится «тень из прошлого». Несмотря на старания всей семьи сохранить кое-какие дела в тайне, эти кое-какие дела сделались достоянием общества, проникнув даже в… э-э… низшие слои.