Одинокий волк - Хаусхолд Джеффри - Страница 35

— Половина третьего, — угрюмо сказал он.

Час я просидел тихо, а потом снова разошелся: плакал, хохотал как сумасшедший, умолял его выпустить меня. Он сносил мои стоны с раздражающим терпением (очевидно, рассчитывая на возможное вознаграждение) и, прежде чем заткнуть отверстие, принудил меня разыграть такую истерику, что я и свои нервы распустил в придачу. Мое представление оказалось действительно хорошим средством дать волю чувствам.

Выпрямление вентиляционного канала шло легко и бесшумно. Рыл я своим ножом, землю отбрасывал пригоршнями. Временами я испускал стоны, чтобы ему не пришло в голову вынуть заглушку. Изгиба не стало, на его месте образовалась просторная выемка, как кроличья нора с двумя выходами. Затычка была куском мешковины. Я развернул ее складки с моей стороны, не потревожив ее положения. Так я мог без труда дышать, и мне был слышен каждый звук на тропе. Я лег, подложив мешок под спину, приладил свой механизм и вставил вертел упором в ремень. Мне нужно быть готовым, как только чья-то голова появится в отверстии. Удаление мешочной затычки даст сигнал натянуть ремень баллисты; если кто-то заметит, что форма отверстия изменилась и заглянет внутрь, это будет последнее, что он успеет увидеть.

Вся надежда была на то, что швейцарец трогать затычку не станет. У меня не было угрызения совести убить швейцарца, но если он уберет затычку непосредственно перед приходом Куив-Смита, у меня не будет времени вылезти наружу, чтобы застать майора врасплох. Я продолжал свое ворчание, указывавшее, что я жив и веду себя по-прежнему назойливо, но не до такой степень, чтобы ему захотелось вытащить затычку и отругать меня.

Утренний свет пробивался сквозь складки мешковины. Я ждал. Ждал бесконечно долго, мне казалось, уже было после полудня, когда наконец пришел Куив-Смит. На самом деле он пришел даже раньше своего времени, обычно он приходил в десять.

Впервые услышал, как они разговаривают между собой. В этот ранний час они говорят тихо и как можно меньше.

— Он сошел там с ума, — флегматично сообщил швейцарец.

— Ну, не думаю, — отвечал Куив-Смит. — Это он просто старается оттянуть решительный момент. Скоро он успокоится.

— Вечером как обычно, сэр?

— Будут изменения — я извещу. Ваша хозяйка знает, что вы можете съехать?

— Да, сэр.

Послышалось, как он тяжело зашагал, шлепая по грязи. Все это время я лежал на спине, не отрывая глаз от затычки.

Не помню, чтобы испытывал хоть какое-то напряжение при натягивании баллисты. Когда он вынул затычку, в отверстии вспыхнул ослепительный свет. Я вздрогнул, и этого легкого толчка мышц, казалось, хватило натянуть ремень. Сразу в отверстии появилась его голова. В его глазах я заметил удивление, но в этот миг он уже был мертв. Вертел попал ему прямо над переносицей. Когда он затих, у него был вид, будто в лоб ему ввинтили кольцо.

Я расширил топориком свою сторону вентиляционного отверстия, так чтобы мог в него пролезть. Потом отполз назад и рванул со всей силой наружу, работая головой и плечами. Куив-Смит лежал на спине и смотрел на меня. Не успев опомниться, я схватил его за горло. Часть вертела длиной с фут торчала у него сзади из черепа и держала голову в естественном положении просто лежащего человека. Сменной одежды он не принес. Вероятно, он не намеревался оставить меня живым, получив мою подпись; возможно, он не верил, что я подпишусь. В этом случае он был более снисходительным. У него в кармане лежал заряженный револьвер, но он не служил подтверждением ни первого исхода, ни второго.

Я сжег этот скандальный документ, затем подтянулся к изгороди и глянул сквозь нее на такое знакомое мне поле. Пата не было видно, его коровы мирно паслись. Паташон на холме разговаривал со своим пастухом. Был серый ноябрьский день, тихий, без ветра и солнца, такой мягкой неопределенности, что, оказавшись в нем эксгумированным из могилы, я не мог определить, было ли сейчас десять градусов тепла или тридцать. Часы Куив-Смита показывали одиннадцать. Я съел его ленч. И вот Сисара лежит мертвый и кол в виске его[12].

Я разбросал ветки, скрывавшие кинокамеру, разбил ее (хотя, насколько успел узнать майора, был удивлен, что он действительно инсценировал научное наблюдение за жизнью барсуков) свернул тяжелый дорожный плед, которым он накрывался для тепла. Потом я сдвинул бревно, вбитое между стенками лощины, открыл дверцу своей норы. Оттуда потянуло ужасной вонью. Я пробыл на воздухе всего полчаса, но мне уже казалось, что атмосферу, в которой я жил, создал другой человек.

Вскипятил на примусе грязной воды и обтер все тело — не столько мытье, сколько просто махание руками. Переоделся в сухую и теплую одежду майора и будто сразу попал в рай. Она состояла из габардиновых бриджей и подбитой мехом спортивной куртки (скорее центрально-европейского покроя, а не английского — идеальный костюм для его работы), еще твидовых брюк и полушинели на шерстяной подкладке поверх всего.

Одевшись, стал смотреть его бумаги. У него был партийный билет и личные документы своей страны с его настоящим именем и фамилией. Был также английский паспорт на имя Куив-Смита. Это имя и типаж он взял для данной работы. В графе род занятий было поставлено «Член совета директоров компании» — столь же уклончиво, как «писатель». В любой полицейской регистратуре знают, что под тем и другим родом занятий может выступать любой, зато вполне солидно.

В специальном поясе на теле обнаружились 200 фунтов золотыми монетами и еще один паспорт. Он дважды продлевался неведомым консульством, но штампов и виз на нем не было, значит, ни разу для поездок не использовался. Что этот паспорт предназначался для сугубо личных целей, не было никаких сомнений. На фотографии он был крашеным брюнетом со смуглым лицом и без усов. Будь я на месте Куив-Смита, я бы позаботился о приобретении такого документа; случись размолвка с начальством, он имел возможность бесследно исчезнуть и устроиться на жительство в очень приятной маленькой романской стране.

Решать, что делать дальше, не стал: сначала следовало расспросить швейцарца. Когда обстриг волосы и побрился, оставив усы точно как у майора и на его манер гладко зачесал волосы назад, мне пришло в голову, что имя и должность члена совета директоров мне могут прекрасно подойти.

Извлек останки Асмодея и захоронил их на тропе, где он жил и охотился, положив рядом банку тушенки — перебиться, пока не освоит повадки своей добычи в ином мире.

Бесформенную дыру, проделанную спешным рывком из норы, заполнил своей старой одеждой, постелью и землей; вынул из норы свои деньги и тетрадь с двумя частями своего повествования. Водворил на место дверцу и приставил металлическую плиту к стенке расщелины, засыпав все землей и закидав ветками. Когда весной здесь вырастут свежая крапива и папоротник, а они хорошо растут на перекопанной земле, никаких следов ни от кого из нас здесь не останется.

Тело Куив-Смита я прислонил к кусту в стороне, чтобы не мешал проходу. Дело не из приятных, но его осада лишила меня всякой чувствительности. Испытываемое огромное облегчение не оставляло места для других чувств. С наступлением сумерек, чтобы размять ноги, я прошелся по выгону Пата. Чувствовал себя очень слабым и слегка не в себе. Поскольку предстоящее связано с огромным риском, легкое безумие помехой не было.

Отпечатки ног в грязи говорили, что швейцарец всегда приходил и уходил верхом лощины. Спутать со следами необычайно маленьких ног Куив-Смита было невозможно. Обувь мне пришлось надеть свою, пятка его носков осталась комом под моей ступней.

Присел на корточки в темном углу лощины и стал ждать. Заслышал шаги парня за четверть мили. Где на тропе было сухо, он шел довольно осторожно, но на грязных участках выдержки ему не хватало.

Когда он был в нескольких шагах, я направил луч фонаря Куив-Смита ему в лицо и приказал поднять руки верх. Никогда не видел такого напуганного мужчину. С его точки зрения, он внезапно оказался в руках маньяка, немало на него обозленного, и в полной неопределенности.